Мнение же Господа сосредоточенно выражено в такой сентенции: Отче, прости их (Лк. XXIII, 34), что значит: не карай за то, что они совершают против меня, даже телесной карой; она, впрочем, могла бы быть разумной, даже если бы никакой иной вины у них не было прежде; так что зрители или даже они сами, очевидно, не усмотрели бы неправедности в том, что Он действовал карая. И Господь увещевал, побуждая нас в этой молитве к добродетели терпения и к проявлению высшей любви, так что завет, которому
Он Сам обучал нас,— молиться именно за врагов,— Он исполнил на деле, собственным примером. Когда Он сказал: Прости,— Он намекал не на предшествовавшую вину, т. е. на презрение Бога, которая на них была, но на истинную причину кары, какую необходимо разыскать; как мы сказали, кара не могла бы воспоследовать беспричинно, даже если бы прежде у них и не было вины. Это, например, случилось с пророком, пришедшим из Самарии и вкусившим пищу, что было запрещено ему Господом,— в чем, кстати, нет какого-либо презрения Бога,— но, обманутый другим пророком, он, будучи невиновным, принял смерть не столько из-за провинности в проступке, сколько из-за совершения поступка (3 Цар. XIII, 11—24). Ведь Бог, как сказал св.
Григорий, иногда изменяет свою мысль (sententia), но никогда — свое решение
27. Это значит: нередко по какой-то причине Он не исполняет то, о чем заранее упреждал или чем угрожал. Однако Его решение остается незыблемым.
То есть своим промыслом Он устроил так, что Его решение не лишается исполнения. Так, Он сдержал завет Аврааму о принесении в жертву сына (Быт.
XXII) и не реализовал угрозу жителям Ниневии; тем самым, как мы сказали, Он изменил свою мысль. Поэтому и пророк, коему Он запретил по пути вкушать пищу, предположил, что Его мысль изменилась, а его собственная вина увеличится, если он не послушает другого пророка, явившегося к нему вестником Божиим, чтобы тот подкрепил пищей свою усталую плоть.
Следовательно, он, помышляя избегнуть вины, совершил поступок безвинно, и не причинила ему вреда внезапная смерть, освободившая его от бедствий настоящей жизни и послужившая подмогой Провидению для того, чтобы все видели, что праведник наказан безвинно. Здесь совершается то, о чем сказано
Господом в другом месте: О, Боже, Ты, поскольку Ты праведен, распоряжаешься всем по справедливости, осуждая даже то, что не должно карать (Прем. XII,
15) 28. То есть Ты осуждаешь не на смерть вечную, но на смерть плоти. И спасение некоторых не сообразно их заслугам,— например, [спасение ] младенцев, получающих вечную жизнь. Таким образом, не бессмысленно и что кое-кто осужден на незаслуженное телесное наказание,— подобно младенцам, умершим без благодати крещения, обреченным на смерть телесную и на вечную смерть; и многие погибают, даже невинные. Что же, следовательно, неразумного и удивительного в том, что распявшие Господа могут подвергнуться, как мы уже сказали, временной каре за свое неправедное деяние, хотя бы неведение и освобождало их от вины? Потому и сказано:
«Прости их», т. е., как мы отмечали: не подвергай их по этой причине наказанию, хотя они не могут ему подвергнуться безрассудно.
29 Boet. In Categ. Arist., lib. II, col. 223 AB.

Подобно этому собственно грехом, т. е. презрением Бога, не называют то, что совершается по неведению вообще или по этому самому неведению.
Следовательно, не называют грехом неверие, хотя взрослым, уже пользующимся разумом, оно невольно преграждает доступ к вечной жизни. Для осуждения ведь достаточно не верить в Евангелие, не исповедовать веру во Христа и не получать святых даров от Церкви, хотя это и может происходить не от злокозненности, а от неверия. О таких Истина и вещала: Не верующий уже осужден (Иоан. III, 18),— и апостол: А кто не разумеет,— говорит,— пусть не разумеет (1 Кор. XIV, 38). Но когда мы говорим, что грешим по неведению, т. е. совершая то, что не следует,— мы рождаем грех не из презрения, но поступком. Ведь и философы говорят, что можно грешить неподобающей речью,— хотя, кажется, это никоим образом не относится к презрению Бога. Поэтому
Аристотель, истолковывая плохое обозначение того, что соотнесено, пишет: Не стоит по нескольку раз обращаться к чему-либо прежде, чем обозначишь адекватно то, о чем говоришь. Ошибается, к примеру, тот, кто называет крылом то, что относится к птице 29. Если и мы ведем такую же речь, то, всё, что мы делаем,— всякий раз грех, т. е. мы действуем против нашего спасения. Мы можем назвать грехом в особенности неверие и неведение того, во что, ради спасения, необходимо верить,— хотя, казалось бы, при этом нет никакого презрения Бога. Я, однако, считаю, что следует называть собственно грехом то, к чему безвинно и притронуться нельзя. Действительно: незнание
Бога, или неверие в него, или же поступки, которые совершаются неправедно, многими могут восприниматься как безвинные. Если кто-то в самом деле не верит в Евангелие, т. е. в Христа, потому что до него не доходила проповедь, как о том сказано в слове апостола: Как веровать в Того, о Ком не слышали? Как слышать без проповедующего? (Рим. X, 14), то какую вину можно вменить ему за такое неверие? Корнелий не верил в Христа, пока Петр, посланный к нему, не наставил в этом его, признававшего и любившего Бога и прежде, по естественному закону, благодаря чему и заслужил, чтобы Тот выслушал его молитву и принял бы милостыни, творившиеся пред Богом (Деян.
X, 1—33). Тем не менее, если бы случилось, что до [обретения ] веры в
Христа он покинул бы сей мир, мы никоим образом не осмелились бы обещать ему вечную жизнь, сколь бы благими ни казались его поступки, и не причислили бы его к [сонму ] верных, но скорее к сонму неверных, даже если бы он был одержим страстью спасения. Ведь суждения Божий — великая бездна, притягивающая тех, кто сопротивляется или мало озабочен своим спасением, и отталкивающая — глубиной своего замысла относительно распределения блага — тех, кто уготовлен и подготовлен к вере более других. Так, он действительно отверг известного по Писанию юношу, который предлагал себя, говоря:
Учитель, я последую за тобой, куда ты пойдешь (Мф. VIII, 19). Отверг и другого, оправдавшегося исполнением долга по отношению к отцу; Он не стерпел такого оправдания отеческой преданностью. Наконец, попрекнув в упрямстве некоторые города, он сказал: Горе тебе, Хоразин! Горе тебе,
Вифсаида! ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись (Мф. XI, 21). Им Он пожаловал не только свою проповедь, но и явил чудеса,— им, о которых наперед, однако, знал, что верить они не будут. Зато Он не удостоил своим посещением другие города язычников, относительно которых ведал, что их легко можно склонить к вере. [Многие ] из них погибли бы, так как слово проповеди их обошло, хотя они и были готовы к приятию его; однако кто же мог бы вменить им в вину то, что, как мы видим, случилось не по их неведению? Мы не утверждаем, что их неверия, в коем они закоснели, достаточно для осуждения, хотя причина слепоты, в которую ввел их Господь, и не ясна. В самом деле, если кто-либо вменил им в грех такую слепоту, то не может ли показаться абсурдным само дозволение осудить их, невинных?

Однако, как мы уже часто напоминали, мы полагаем, что собственно грехом можно назвать лишь то, что заключено в вине презрения Бога, и нет никого, какого бы возраста он ни был, кто за это не навлек бы на себя осуждения. В самой возможности включения сюда и младенцев, и тех, кому не было возвещено
Евангелия, я не усматриваю, что они не верят в Христа. То есть налицо не какой-либо грех, а лишь отсутствие веры, являющееся следствием неведения, которого невозможно было избежать. Например, кто-то, намереваясь пострелять зверей или птиц, случайно в лесу стрелой убил человека, которого не заметил. Если мы утверждаем, что он, однако, согрешил по неведению,— если даже признаем, что он не согрешил ни осознанно, ни в своих помыслах,— то и в этом случае мы применяем понятие греха не в собственном смысле, как вину, а в широком смысле: как то, что, хотя и, разумеется, совершенно запрещено делать, но произошло из-за ошибки, неведения или по какой-то иной досадной причине. Так, грех по неведению не предполагает вины, а лишь действие, которого не следует совершать; грех в помыслах значит желание того, что нам вовсе не следует желать; грех слова либо поступка — это говорить или делать то, что нам не следует ни говорить, ни делать, даже если это происходит вопреки нашей воле, по неведению. Таким образом, мы утверждаем, что грех гонителей Христа и его [приверженцев ], которых, как они полагали, нужно преследовать,— это грех прежде всего деяния; однако их грех был бы более тяжким прегрешением, если бы они вопреки сознанию проявили к ним пощаду.

Всякий ли грех запретен?

Спрашивают также, всякий ли грех запретил нам Бог? Если мы на это ответим еда», то окажется, что Он действовал бы неразумно, потому что жизнь в этом мире никоим образом не может протекать без греха, по крайней мере — без простительных грехов. В самом деле, если Он повелевает нам избегать всякого греха, то мы никак не можем избежать его в любых обстоятельствах, так как Он обещал нам, что бремя его приятно, т. е. возлагал легкое бремя; но мы не в состоянии [его ] долго вынести, потому что это превышает наши силы, как и заявил о бремени Закона апостол Петр (2 Пет.). Кто в состоянии заранее предвидеть для себя последствия греха,— например, суетного слова,— чтобы сохранить в себе, никогда не впадая в самовозвеличивание, то совершенство, о котором говорит св. Иаков: Кто не согрешает, в слове, тот человек совершенный (Иак. Ill, 2)? Он же несколько выше сказал: Ибо все мы много согрешаем. И другой апостол великого совершенства провозглашает: Если говорим, что не имеем греха,— обманываем самих себя, и истины нет в нас (1
Ин. I, 8).

Я думаю, никто не скрывает, что трудно, если не совсем невозможно из-за нашей слабой природы, оставаться полностью свободным от прегрешения. Если же, как мы сказали, употреблять слово «грех» в самом широком смысле, то мы называем грехами те поступки, которые совершаем неподобающим образом. Если же мы понимаем под грехом то, что собственно таково, т. с. презрение Бога, то жизнь в этом мире действительно может протечь без него, хотя и с большим трудом. И в самом деле: как мы выше упомянули, Бог ничего нам не запретил, кроме согласия на зло, которым мы оскорбляем Бога, хотя может показаться, что запрет касается самого поступка; выше мы показали, что в противном случае нам никоим образом нельзя будет соблюсти его заветы.
300 различии между грехом и преступлением см.: Aurelii Augustini
Enchiridion//MPL, t. 40, со]. 265; Sancti Gregorii papae I Moralia, XXI,
12, n. 19//MPL, t. 76. col. 20).

31 В русском тексте: «Они развратились, совершили гнусные дела».

Некоторые грехи называются простительными и как бы легкими, а другие — смертными, т. е. тяжкими. Среди смертных одни называются преступными, которые бесчестят человека (persona) и, если о них узнают, делают его преступником, другие — нет 30. Простительные — это такие прегрешения, когда мы соглашаемся на то, на что, мы знаем, соглашаться не нужно, но в тот момент это наше знание исчезло из памяти. Ведь и во сне многое узнаем, о чем, бодрствуя, не вспоминаем. Даже во сне мы не утрачиваем нашего знания, т. е. не становимся невеждами, а, бодрствуя, не делаемся мудрыми. Так, иногда мы соглашаемся на пустословие, чревоугодие или возлияния,— хотя, однако же, знаем, что этого никоим образом не нужно делать; но в тот момент мы не помнили, что делать этого нельзя. Именно такое согласие, которое проистекает из забвения, называется легким, или простительным, грехом. То есть для того, чтобы этот грех искупить, не нужно большого наказания. Нас не карают такими, например, карами, как отлучение от Церкви или строгий пост; раскаиваясь в таких оплошностях, мы в ежедневной исповеди молим о прощении, вспоминая лишь легкие, а не тяжкие прегрешения. В самом деле, здесь нам не стоит говорить: «Я согрешил неправедностью, убийством, неверностью»,— тем, что называют смертными и тяжкими грехами. Их жертвами мы становимся не по рассеянности, как в других случаях, но совершаем их намеренно и обдуманно, становясь омерзительными для Бога,— как о том говорит Псалмопевец: Они омерзительны 'сделались в намерениях своих (Пс.
XIII, 1) 31: их осознанный характер действительно делает их гнусными и ненавистными. Некоторые из таких [тяжких грехов ], опознаваемых по клейму, наносят своим воздействием вред человеку и потому называются преступными.
Среди них согласие на клятвопреступление, на убийство, неверность,— грехи, более всего возмущающие Церковь. Если мы предаемся обжорству или из тщеславия жаждем для себя большого почета, то, хотя мы и совершаем это сознательно, такого рода грехи не относятся к преступным; многие даже считают, что они скорее заслуживают похвалы, нежели хулы.

Легче ли воздерживаться от легких грехов, чем от тяжких?

32 Marcus Tullius Cicero. Retorica ad C. Herennium, IV, 4.

Кое-кто считает большим совершенством, а потому заслуживающим похвалы стремление охранить себя скорее от простительных, нежели от преступных грехов, так как последние кажутся более трудными и нуждаются в более ревностном попечении. На это я отвечаю прежде всего словами Туллия
[Цицерона ]: трудно — не то же, что славно 32. К тому же перед Богом гораздо более заслуженными были бы те, кто нес тяжкое бремя Закона, нежели те, кто предан евангельской свободе, ибо страх влечет за собой кару, коей чужда совершенная любовь, и действия под властью страха,— независимо от того, кто действовал,— связаны с большими испытаниями и страданиями, чем действия непосредственно по любви. Поэтому Господь призывает трудящихся и обремененных принять тяготы не [Закона ], а приятные, легкие тяготы, принять которые нужно, разумеется, оттого, что они переходят от рабства
Закона, которым были угнетены, к свободе Евангелия, и те, кто сначала был движим страхом, усовершенствуются благодаря любви, которая все выдерживает без труда, все терпит; ведь ничто не трудно любящему; в особенности сильна и истинна любовь Бога, поскольку она не телесна, а духовна. Кто не знает, что нам труднее защитить себя от блох, чем от врага, и от спотыкания о маленький камень, нежели о большой? Но разве оттого мы считаем, что вещь, от которой труднее защититься, лучше или спасительнее той, от которой защититься легче? Вовсе нет. Почему? Потому что того, что труднее, можно избежать, причинив менее вреда. Так, следовательно, если мы допустим, что защищаться от простительных грехов труднее, чем от преступных, то более, однако, следует избегать того, что опаснее, что заслуживает большей кары и относительно чего мы думаем, что Бога ими оскорбляют сильнее и потому они более неугодны Ему. Чем более ревностно мы Ему преданы благодаря любви, тем более чутко мы должны избегать того, чем Он сильнее всего оскорбляется и что более всего порицает. Тот, кто кого-нибудь истинно почитает, волнуется не столько о том, чтобы самому не претерпеть какого-либо ущерба, сколько о нанесении ущерба или оскорбления другу, как о том сказано у апостола:
Любовь не ищет своего (1 Кор. XIII, 5), и еще: Никто не ищи своего, но каждый пользы другого (там же, X, 24). Итак, если мы должны избегать прегрешений не столько из-за нанесения нам ущерба, сколько из-за ущерба для
Бога, то, право же, тем более нужно избегать того, что больше оскорбляет
Его. Потому, если мы вспомним поэтическую сентенцию о почитании нравов:
33Квинт Гораций Флакк. Эподы, I, XVI, 52.

Они ненавидят грехи, любя добродетель 33,— то чем больше внушаемая им ненависть, тем постыднее они сами себя почитают; чем дальше они удаляются от уважения добродетели, тем естественнее для них оскорбление других.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8