Одной из наиболее значимых и интересных "горизонтальных" схем является история смерти, разработанная Филиппом Ариесом. Однако несмотря на все ее достоинства, богатство собранного материала, обоснованность и аргументированность выводов, схема оставляет в тени многие факты, что ведет подчас к упрощению. Факты, накопленные в рамках психоистории, антропологии, истории нравов, позволяют существенно расширить и обогатить данную схему - они свидетельствуют о том, что даже на сравнительно небольшом историческом отрезке времени отношение к смерти не остается неизменным, оно по-разному проявляется у разных социальных групп, причем ритм исторического изменения у них различен. Более того, даже в рамках одной социальной группы может существовать несколько культурных страт и соответствующих им моделей поведения. Эти культурно-исторические стратификации образуют "вертикальный" срез в изучении ментальности [4].

Культурно-исторические аспекты.

Правящая миром сила, по представлениям человека Раннего Средневековья, это судьба, а её конкретным воплощением была могущественная Хольда или Хульда (нем. Frau Holle), Фрийя, три сестры парки и т.д. Магические обряды — попытки избежать божьего суда. Ты делал в жизни всё правильно по отношению к этому миру — тебе это зачтётся [5].

В Средние века, когда христианство выступало мощным цементирующим фактором, задающим единство мировоззрению и умонастроению средневекового индивида, различия весьма ощутимы. Наряду с христианскими представлениями о жизни и смерти здесь существует очень мощный пласт идей и представлений, унаследованный из традиционалистской, патриархальной идеологии. Этот пласт связан главным образом с сельской культурой и является, как показывают исторические факты, достаточно устойчивым образованием, существовавшим на протяжении веков несмотря на сильное воздействие со стороны христианской идеологии и практики и оказывавшим сильное влияние на сами христианские представления. Что включает в себя этот слой? Он объемлет прежде всего совокупность заклинаний против смерти, предсказаний времени наступления кончины, заговоров о навлечении смерти на врага. Все это - наследие "магической смерти" эпохи патриархального общества. Что касается предсказаний смерти, например, то в Германии предвестником близкой кончины считается тень человека без головы на стене; в Шотландии в качестве предупреждения выступают сновидения, в которых фигурирует захоронение живого человека, в Ирландии считалось, что дух Fetch принимает вид человека, которому суждено вскоре покинуть этот мир, и является его родственникам, а самого умирающего другой дух - Beansidhe - за две ночи до смерти предупреждает песней. В европейском фольклоре значительную роль в предсказании смерти играют и животные: черный баран, курица, поющая петухом, и т.п. Распространено множество гаданий: в Неаполе считали, что смерть предвещают определенные очертания кусочков воска, брошенных в воду; в Мадене гадали по кристалликам льда; в Бретани с той же целью бросали в фонтан куски хлеба с маслом.

По мнению Ариеса, в основе эволюции нашего отношения к смерти лежит общая эволюция внутреннего мира индивида в его отношении к природе и к "другому". Для ранних этапов человеческой истории (включая и раннее средневековье) отношение человека к смерти можно определить как "прирученную смерть". В древних сказаниях и средневековых романах (см., например, "Песнь о Роланде") смерть предстает как естественное завершение жизненного процесса. Человек обычно предупрежден о близящейся кончине посредством знаков (знамений) или в результате внутренней убежденности: он ждет смерти, готовится к ней. Ожидание смерти превращается в организованную церемонию, причем организует ее сам умирающий: он созывает ближайших родственников, друзей, детей. Ариес специально подчеркивает присутствие детей у постели умирающего, поскольку впоследствии, с развитием цивилизации, детей начинают всячески ограждать от всего, что связано с образом смерти. Отсюда и понятие "прирученная", выбранное историком: "прирученной" смерть является не относительно древних языческих представлений, где бы она выступала в качестве "дикой" и враждебной, но именно относительно представлений современного человека. Еще одна черта "прирученной смерти" - жесткая отделенность мира мертвых от мира живых, о чем свидетельствуют факты вынесения мест захоронения за черту средневекового города.

М.Вовель, приводит множество примеров, опровергающих точку зрения Ф.Ариеса на жесткое разделение мира живых и мира мертвых. Христианская эсхатологическая перспектива (попадание души в зависимости от ее заслуг в ад либо в рай) безусловно существует, но она вторична, поскольку широко распространено верование, в соответствии с которым души умерших постоянно присутствуют среди живых (о чем свидетельствуют многочисленные ритуалы в дни поминовения: умершим родственникам готовят специальную еду, постель, отводят почетное место за столом, оставляют открытыми окна, двери и т.д.). В то же время влияние христианства на традиционалистскую культуру усиливается: в литературе все чаще встречаются упоминания об аде, а в иконографии появляется образ св. Михаила с весами, что свидетельствует об усилении влияния представлений об индивидуальном суде в миросозерцании средневекового человека.
В позднем средневековье картина несколько меняется. И хотя и в этот период продолжает главенствовать естественное отношение к смерти (смерть как одна из форм взаимодействия с природой), акценты несколько смещаются. Перед лицом смерти каждый человек вновь открывает для себя секрет своей индивидуальности. Эта связь, вскрытая еще эпикурейцами, но затем надолго исчезнувшая из системы коллективных представлений, отмечает Ариес, утверждается в сознании человека позднего средневековья и до сих пор занимает прочное место в духовном багаже человека западной цивилизации. (Именно здесь нужно искать истоки кьеркегоровской "болезни к смерти" и экзистенциалистского "бытия к смерти".) Если в раннем средневековье человек просто и естественно покорялся идее "все смертны", то теперь, с XIV-XV веков, он начинает осознавать себя перед лицом смерти, открывает "смерть своего Я".

В дальнейшем этот мотив еще больше драматизируется, экзальтируется. Смерть воспринимается как разрыв, как акт, вырывающий человека из повседневной жизни, монотонности рационального мира, бросающий его в мир иррациональный и таинственный. В то же время, по мнению Ариеса, человек XVII-XVIII веков сосредоточен уже не столько на смерти своего личного Я, сколько на смерти близких ему людей. Так в сознание входит понятие "смерть другого".

Тенденция к индивидуализации в общественном сознании, связанная с осмыслением значения индивидуального Я, личной судьбы в общественной жизни, наложила отпечаток и на отношение человека к смерти. Своего рода катализатором этих давно накапливаемых изменений явилась эпидемия чумы 1347-1352 годов, поразившая все страны Европы. Наряду с другими бедствиями (голод, природные стихийные явления, войны и т.п.) она до предела обострила ощущение хрупкости человеческой жизни и ее подверженности внешним угрозам. В этот период тесно переплетаются два момента: жажда жизни и страх смерти. Объединяясь в сознании человека позднего средневековья, они выражаются подчас в крайних, болезненных формах. В то же время можно констатировать и первые изменения на уровне неструктурированных коллективных представлений, не включенных в организованные идеологические формы. Характерными примерами такого стихийного бунта против чумы, против неизбежности смерти было движение флагеллантов (самобичующихся), еврейские погромы (евреев обвиняли в распространении чумы с целью уничтожения христиан); в некоторых источниках мы находим упоминания о так называемых "танцевальных эпидемиях"; в 1347 г. тысячи людей в Льеже и около 500 человек в Колони целыми днями до полного изнеможения танцевали, чтобы таким образом уберечься от чумы и этим специфическим проявлением жизненной силы компенсировать панический страх смерти.

К этому же периоду относится и появление образа смерти в изобразительном искусстве. Й.Хейзинга описывает длительную эволюцию образа смерти - от апокалипсического всадника через болезненную фиксацию внимания на полуразложившихся останках некогда живого и прекрасного существа до знаменитой картины Пляски Смерти. "В представление о смерти вторгается новый, поражающий воображение элемент, содрогание, рождающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы липкого, леденящего страха. Всевластная религиозная мысль тут же переносит все это в моральную сферу, сводит к memento mori, охотно используя подчиняющую силу страха, основанную на представлениях, окрашенных ужасом перед привидениями" (Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 1989. С. 157.). Образы Пляски Смерти надолго словно загипнотизировали художественное воображение: появляются многочисленные фрески, живописные полотна, гравюры, скульптурные изображения, поэтические произведения, так или иначе обращенные к этой теме. В теме Пляски Смерти тесно переплетаются и моменты традиционалистских представлений, о которых речь шла выше. С одной стороны, мысль о том, что каждому человеку - своя смерть (обычно в изображении Пляски Смерти фигуры живых строго иерархизированы в соответствии с тем местом, которое они занимали в общественной структуре - король, придворные, торговцы, простые горожане или крестьяне). А с другой стороны - идея о том, что смерть уравнивает все неравенства мира живых, все превращает в прах и тлен. И эти идеи, возникшие в недрах народного традиционалистского сознания, оказали значительное влияние на развитие христианских представлений о смерти и загробной жизни. Вместе с тем процесс христианизации представлений о смерти не означает полного разрушения магического мира дохристианских верований. Процесс взаимодействия и взаимовлияния обоих типов сознания продолжает углубляться, приводя к радикальному изменению того и другого типа. Так, под воздействием традиционалистского образа смерти появляется новый образ в христианстве - страсти Христа, а затем и многих святых мучеников. Изменяются представления о загробной жизни: хотя изображения рая по-прежнему еще очень редки и скудны, зато образ ада вбирает в себя описание всех ужасов, накопленных в народном сознании за предшествующие века; возрастает и значение чистилища, хотя в народном сознании оно еще слабо укоренено. Ариес называет структурирование представлений о загробной жизни "важнейшим феноменом в истории ментальности", отражающим утверждение индивидуального морального сознания [4]. 
В конце средних веков во многих европейских странах, особенно в Австрии, Германии, Франции и Италии были широко распространены труды, которые обычно объединяются под названием «Искусство умирания». Эти литературные источники относятся к двум категориям: во-первых, книги, концентрирующие внимание на опыте умирания и искусстве умирания и искусстве наставления умирающих в последние часы жизни, во-вторых, книги, имеющие отношение к значению смерти для жизни.

Тексты первой группы-это обширный сборник сведений о важных эмпирических аспектах умирания. Примером могут служить явления, интрепритируемые священнослужителями как нападение Сатаны, попытки сил ада совратить душу с ее пути в Царство Небесное яростным вмешательством в критический момент. В большинстве наставлений говориться о пяти важнейших следствиях борьбы Дьявола за душу: колебания умирающего в вере; отчаяние и малодушие; нетерпение и раздражительность, связанное с физическими страданиями; сомнение, тщеславие и гордость; алчность, скупость и другие мирские проявления и привязанности.  Попытки Дьявола встречают противодействие божественной силы, которая посылает умирающему предчувствие Неба, предвидение высшего суда, ощущение помощи свыше и обещание спасения.

Тексты, посвященные процессу биологической смерти, предлагают также конкретные конструкции, которыми умирающие и их помощники должны руководствоваться в последние часы перед смертью. Большинство средневековых руководств сходятся на том, что особенно важно создать у умирающего правильное состояние духа. Абсолютно недопустимо внушать ложные надежды на выздоровление. Умирающий должен получить всестороннюю поддержку, чтобы обратиться лицом к смерти и принять ее. Мужественное принятие смерти считается решающим моментом; попытки избежать смерти и отказ подчиниться ей являются двумя важнейшими опасностями, с которыми встречается умирающий. В некоторых текстах ясно указано, что более простительно внушить страх смерти, который может позднее оказаться напрасным, чем отрицать близость смерти и позволить человеку умереть не готовым к ней.

Книги второй группы говорят о важности понимания смерти для праведной жизни; их яркие образы подчеркивают переходящесть бытия, вездесущность смерти и бессмысленность всех мирских стремлений [1;89-91].

В самых общих чертах можно выделить три основные направления изменений: во-первых, на уровне народной культуры заметно сильное влияние элитарной культуры и официальной религии, что свидетельствует о жизненности старых верований и одновременно об их необычайной пластичности. Уже с XV в. они интегрируют понятие чистилища и подчиняются новым потребностям заботы об индивидуальном спасении. Во-вторых, на уровне культуры интеллектуальной элиты, которая теперь все в большей степени отражает новые земные ценности и открывает иные жизненные пути. Наконец, революционные изменения в религиозном сознании - Реформация. В Реформации находят выход отдельные проявления народного недовольства усилением давления со стороны Церкви; с Реформацией связаны и гуманистические устремления интеллектуальной элиты.

М.Вовель называет Реформацию "внезапным скачком", "разрывом" в длительной эволюции религиозных представлений о смерти, "самой значительной революцией" в истории данной сферы коллективных представлений. И хотя в стане реформаторов нет единства по вопросам о загробной жизни (М.Лютер, например, в конечном итоге отвергает идею чистилища и двух судов - индивидуального - непосредственно после смерти - и всеобщего суда в конце всех времен в пользу суда последнего, тогда как Кальвин, напротив, разделяет этапы суда), появляется новый образ смерти, отличный от того, который сложился в католицизме. Этот образ скорее трагичен, поскольку в реформационных идеях с новой силой звучит дилемма "спасение-проклятие". В то же время исчезает давящий, всеохватывающий страх смерти: для верующего, уверенного в спасении и милости Божией, смерть становится ожидаемой и, возможно, желаемой, переход в иной мир лишается драматических черт и, следовательно, приготовления к смерти перестают занимать все помыслы живых [4]. 

Возможно, именно общность ритуалов и обрядов явилась основой для нового и пока последнего всплеска экзальтированного отношения к смерти, которое Вовель называет "барочным" и которое почти на полтора столетия объединило людей в их отношении к смерти независимо от их социальной или конфессиональной принадлежности. "Смерть царит в этой жизни", - резюмирует Вовель состояние коллективной чувственности в XVII веке; девизом каждого становится "умираю ежедневно". Истоки такого отношения к смерти коренятся в широко распространенном мнении, что жизнь есть лишь вечная борьба со смертью, причем борьба заранее проигранная. В западноевропейском обществе того периода, по Вовелю, царит дух скорби и уныния, трагических представлений о жизни и о спасении (вспомним мировоззрение Паскаля!). Однако, продолжает Вовель, "новое религиозное поведение в отношении к смерти не было простым отражением духа времени; оно само формировало этот дух, придавало ему специфические черты, порождало ритуалы, возводило в систему то, что было ранее лишь поверхностной реакцией". Не ставя под сомнение утверждения Вовеля относительно характера "барочного" ощущения неизбежности смерти и связанного с ним трагического пафоса, мы тем не менее не можем согласиться с его оценкой духовного климата XVII века как скорбного, трагического, сконцентрированного лишь на бренности земного существования и на постоянном ожидании момента перехода в мир иной. Эти мотивы были в той или иной мере присущи миросозерцанию религиозному, но они не определяли духовного климата западноевропейского общества конца XVI-XVII веков. Конечно, определенные сдвиги в миросозерцании и эмоциональном восприятии индивида были значительны: переход от присущей духовному климату Возрождения веры в человека, его волю, от представлений о гармонически организованном мире - к новому утверждению человека как частицы бесконечного, сложного и многообразного целого, что сопровождалось осмыслением диссонанса (подчас действительно трагического) между миром и человеком. XVII век сформировал во многом новое понимание человека и его места в системе мироздания, но понимание это несводимо лишь к "трагическому гуманизму" шекспировского "Гамлета"; не столько скорбные размышления о бренности всего земного занимали человека XVII столетия, сколько сосредоточенность на том, чти способен сделать человек в мире земном - на самом человеческом разуме, его возможностях и пределах. Думается, что именно данные моменты и были определяющими в формировании духовного климата той эпохи. С другой стороны, на уровне обыденного сознания и повседневной жизни символ смерти в гораздо большей степени владел воображением человека, о чем свидетельствуют описания пышных похоронных процессий, необычайный расцвет надгробной скульптуры.

Страницы: 1, 2, 3