Религиозную  веру  Камю  считает  замутнением  ясности  видения  и  неоправданным  «скачком»,  примиряющим  человека  с бессмыслицей  существования.  Христианство  примиряет  со  страданиями  и  смертью  («смерть,  где  жало  твое»),  но  все  доказательства  существования  трансцендентного  порядка  сомнительны.  Унаследовав  от  картезианства  идеал  ясности  и  отчетливости  мышления,  Камю  отвергает  онтологический  аргумент - из  наличии  у  нас  идеи  Бога  нам  не  вывести  его  существования.  «У  абсурда  куда  больше  общего  со  здравым  смыслом, - писал  Камю  в  1943 г. - абсурд связан  с  ностальгией,  тоской  по  потерянному  раю.  Без  нее  нет  и  абсурда.  из  наличия  этой  ностальгии  нам  не  вывести  самого  потерянного  рая».  Требования  ясности  видения  означает  честность  пред  самим  собой,  отсутствие  всяких  уловок,  отказ  от  примирения,  верность  непосредственному,  опыту,  в  который  нельзя  ничего  приносить  сверх  данного.

В  этом  своеобразие  позиции  Камю:  он  проповедует  ясность  разумного  решения,  завещанную  всей  европейской  традицией  «метафизики  света»,  начиная  с  Паскаля  и  вплоть  до  Гуссерля,  где  разум  уподобляется  видению,  истина - свету,  ложь - тьме,  божество - источнику  света  или  самому  свету.  Эта  метафизика  приобретала  характер  то  рационалистической  системы,  то  мистической  доктрины,  но  она  всегда  признавала  связь  человеческого  разума  и  разумного  (или  сверх  разумного)  космического  света.  У  Камю  ясностью  видения  наделено  только  конечное  существо,  заброшенное  в  чуждый  ему  мир.  Уже  потому,  что  ставил  выше  всего  этот  свет  разума,  поиск  смысла,  а  не  темные  стороны  человеческой  натуры,  он  и  в  «Мифе  о  сизифе»  далек  от  крайних  форм  европейского  нигилизма.

Но  из  абсурда  следует  и  отрицание  универсальных  этических  норм.  Без  ницшеанского  энтузиазма  Камю  принимает  вывод  из  абсурда - «все  дозволенно».  Единственной  ценностью  становится  ясность  видения  и  полнота  переживания.  Абсурд  не  надо  уничтожать  самоубийством  или  «скачком»  веры,  его  нужно  максимально  полно  изжить.  На  человеке  нет  греха,  становление  «невинно»,  и  единственной  шкалой  для  оценки  существования  является  подлинность,  аутентичность  выбора.

Если  Ницше  предложил  утратившему  христианскую  веру  человечеству  миф  о  «вечном  возвращении»,  то  Камю  предлагает  миф  об  утверждении  самого  себя - с  максимальной  ясностью  ума,  с  пониманием  выпавшего  удела,  человек  должен  нести  бремя  жизни,  не  смиряясь  с  ним - самоотдача  и  полнота  существования  важнее  всех  вершин,  абсурдный  человек  избирает  бунт  против  всех  богов.

«Бунтующий  человек» - это  история  идеи  бунта - метафизического  и  политического - против  несправедливости  человеческого  удела.  Если  первым  вопросом  «Мифа  о  Сизифе»  был  вопрос  о  допустимости  самоубийства,  то  эта  работа  начинается  с  вопроса  справедливости  убийства.  Люди  во  все  времена  убивали  друг  друга, - это  истина  факта.  Тот  кто  убивает  в  порыве  страсти,  предстает  пред  судом,  иногда  отправляется  на  гильотину. Но  сегодня  подлинную  угрозу  представляют  не  эти  преступные  одиночки,  а  государственные  чиновники,  хладнокровно  отправляющие  на  смерть  миллионы  людей,  оправдывающие  массовые  убийства  интересами  нации,  государственной  безопасности,  прогресса  человечества,  логикой  истории.

Человек  20-го  века  оказался  перед  лицом  тоталитарных  идеологий,  служащих  оправданием  убийства.  Еще  Паскаль  в  «Провинциальных  письмах»  возмущался  казуистикой  иезуитов, разрешавших  убийство  вопреки  христианской  заповеди.  Безусловно,  все  церкви  благословляли  войны,  казнили  еретиков,  но  каждый  христианин  все-таки  знал,  что  на  скрижалях  начертано  «не  убий»,  что  убийство - тягчайший  грех.  На  скрижалях  нашего  века  написано:  «Убивай».  Камю  в  «Бунтующем  человеке»  прослеживает  генеалогию  этой  максимы  современной  идеологии.  Проблема  заключается  в  том,  что  сами  эти  идеологии  родились  из  идеи  бунта,  преобразившейся  в  нигилистское  «все  дозволено».

Камю  считал,  что  исходный  пункт  его  философии  остался  прежним - это  абсурд,  ставящий  под  сомнение  все  ценности.  Абсурд,  по  его  мнению,  запрещает  не  только  самоубийство,  но  и  убийство,  поскольку  уничтожение  себе  подобного  означает  покушение  на  уникальный  источник  смысла,  каковым  является  смысл  каждого  человека.  Однако  из  абсурдной  установки  «Мифа  о  Сизифе»  не  вытекает  бунт,  утверждающий  самоценность  другого.  Бунт  там  придавал  цену  индивидуальной  жизни - это  «борьба  интеллекта  с  превосходящей  его  реальностью»,  «зрелище  человеческой  гордыни»,  «отказ  от  примирения».  Борьба  с  «чумой»  тогда  ничуть  не  более  обоснована,  чем  донжуанство  или  кровавое  своеволие  Калигулы.  В  дальнейшем  у  Камю  меняется  само  содержание  понятий  «абсурд»  и  «бунт»,  поскольку  из  рождается  уже  не  индивидуалистический  мятеж,  а  требование  человеческой  солидарности,  общего  для  всех  людей  смысла  существования.  Бунтарь  встает  с  колен,  говорит  «нет»  угнетателю,  проводит  границу,  с  которой  отныне  должен  считаться  тот,  кто  полагал  себя  господином.  Отказ  от  рабского  удела  одновременно утверждает  свободу,  равенство  и  человеческое  достоинство  каждого.  Однако  мятежный  раб  может  сам  перейти  этот  предел,  он  желает  сделаться  господином  и  бунт  превращается  в  кровавую  диктатуру.  В  прошлом  по  мнению  Камю,  революционное  движение  «никогда  реально  не  отрывалось  от  своих  моральных,  евангелических  и  идеалистических  корней».  Сегодня  политический  бунт  соединился  с  метафизическим,  освободившим  современного  человека  от  всех  ценностей,  а  потому  он  и  выливается  в  тиранию.  Сам  по  себе  метафизический  бунт  также  имеет  оправдание,  пока  восстание  против  небесного  всевластного  Демиурга  означает  отказ  от  примирения  со  своим  уделом,  утверждение  достоинства  земного  существования.  Он  превращается  в  отрицание  всех  ценностей  и  выливается  в  зверское  своеволие,  когда  бунтарь  сам  делается  «человекобогом»,  унаследовавшего  у  отринутого  им  божества  все  то,  что  так  ненавидел - абсолютизм,  претензии  на  последнюю  и  окончательную  истину  («истина  одна,  заблуждений  много»),  провиденциализм,  всезнание,  слова  «заставьте  их  войти».  В  земной  рай  этот  выродившийся  Прометей  готов  загонять  силою,  а  при  малейшем  сопротивление  готов  устроить  такой  террор,  в  сравнении  с  которыми  костры  инквизиции  кажутся  детской  забавой.

Такое  соединение  метафизического  бунта  с  историческим  было  опосредовано  «немецкой  идеологией».  В  разгар  работы  над  «Бунтующим  человеком»  Камю  говорил,  что  «злые  гении  Европы  носят  имена  философов:  их  зовут  Гегель,  Маркс  и  Ницше...  Мы  живем  в  их  Европе,  в  Европе,  ими  созданной».  Несмотря  на  очевидные  различия  в  воззрениях  этих  мыслителей  (а  также  Фейербаха,  Штирнера),  Камю  объединяет  их  в  «немецкую  идеологию»,  породившую  современный  нигилизм.

Чтобы  понять  основания,  по  которым  эти  мыслители  были  включены  в  ряд  «злых  гениев»,  необходимо,  во-первых,  вспомнить  об  общественно-политической  ситуации,  во-вторых,  понять,  под  каким  углом  зрения  рассматриваются  их  теории.

Камю  писал  «Бунтующего  человека»  в  1950 г.,  когда  сталинская  система,  казалось,  достигла  апогея  своего  могущества,  а  марксистское  учение  превратилось  в  государственную  идеологию.  В  Восточной  Европе  шли  политические  судилища,  из  СССР  доходили  сведения  о  миллионах  заключенных;  только  что  эта  система  распространилась  на  Китай,  началась  война  в  Корее - в  любой  момент  она  могла  вспыхнуть  в  Европе.  Политические  воззрения  Камю  изменились  к  концу  40-х  годов,  о  революции  он  более  не  помышляет,  поскольку за  нее в  Европе  пришлось  бы  платить  десятками  миллионов  жертв  (если  не  гибелью  всего  человечества  в  мировой  войне).  Необходимы  постепенные  реформы - Камю  оставался  сторонником  социализма,  он  равно  высоко  ставил  деятельность  тред-юнионов,  скандинавской  социал-демократии  и  «либертарного  социализма».  В  обоих  случаях  социалисты  стремятся  освободить  ныне  живущего  человека,  а  не  призывают  жертвовать  жизнями  нескольких  поколений  ради  какого-то  рая  земного.  Такая  жертва  не  приближает,  а  отдаляет  «царство  человека» - путем  ликвидации  свободы,  насаждения  тоталитарных  режимов  к  нему  нет  доступа.

Камю  допускает  немало  неточностей  в  толковании  воззрений  Гегеля,  Маркса,  но  видение  классиков  вполне  объяснимо.  Он  рассматривает  именно  те  их  идеи,  которые  вошли  в  сталинский  «канон»,  пропагандировались  как  единственно  верное  учение,  использовались  для  обоснования  бюрократического  централизма  и  «вождизма».  Кроме  того,  он  ведет  полемику  с  Мерло-Понти  и  Сартром,  взявшимися  оправдывать  тоталитаризм  с  помощью  гегелевской  «Феноменологии  духа»,  учения  о  «тотальности  истории».  История  перестает  быть  учительницей  жизни,  она  делается  неуловимым  идолом,  которому  приносятся  все  новые  жертвы.  Трансцендентные  ценности  растворяются  в  историческом  становлении,  законы  экономики  сами  влекут  человечество  в  рай  земной,  но  в  то  же  время  они  требуют  уничтожения  всех,  кто  им  противится.

Предметом  рассмотрения  Камю  является  трагедия  философии,  превращающейся  в  «пророчество»,  в  идеологию,  оправдывающую  государственный  террор.  Божеством  «немецкой  идеологии»  сделалась  история,  священнослужителями  новой  религии  стали  пропагандисты  и  следователи.  «Пророчество»  обладает  собственной  логикой  развития,  которая  может  не  иметь  ничего  общего  с  благими  намерениями  философа-бунтаря.  Однако  вопрос  об  ответственности  мыслителей  ставится  Камю  вполне  оправданно:  ни  Маркс,  ни  Ницше  не  одобрили  бы  деяний  своих  «учеников»,  но  из их  теорий можно  было  сделать  пригодные  для  новых  цезарей  выводы,  тогда  как  из  этики  Канта  или  Толстого,  политических  теорий  Локка  или  Монтескье  необходимость  массовых  убийств  не  вывести.

Параллельно  изменениям  философских  и  политических  воззрений  Камю,  менялось  и  его  понимание  искусства.  В  юности,  осмысливая  свои  первые  художественные  опыты,  Камю  считал  искусство  прекрасной  иллюзией,  которая  хотя  бы  на  короткое  время  дает  забвение  боли  и  страдания.  Даже  о  музыке  он   рассуждал  на  манер  Шопенгауэра,  хотя  она  никогда  не  занимала  большого  места   в  духовной  жизни  Камю  (помимо  литературы  и  театра,  коими  он  занимался  профессионально,  ему  были  близки  скульптура  и  живопись).  Но  очень  скоро  Камю  приходит  к  мысли,  что  эстетическое  бегство  от  действительности  невозможно,  «бесплодную  сумеречную  мечтательность»  должно  заменить  искусство  как  «свидетельство» - яркий  свет  художественного  произведения  высвечивает  жизнь,  которую  нужно  принять,  сказать  ей  «да»,  не  зная  ни  злобы  на  мир,  ни  удовлетворенности.  Близость  Камю  ницшеанству  ограничивается  этим  утверждением,  ничего  «сверхчеловеческого»  он  не  признает,  кроме  прекрасной  природы.  Принятие  жизни  такой,  как  она  есть, - это  не  «разнуздание  чувств»  Рембо,  подхваченное  сюрреалистами.  Помимо  прекрасного  лица  жизни  есть  еще  и  ее  изнанка - к  ней  относится  социальная  реальность.  Размышления  о  том,  как  совместить  служение  искусству  и  политическую  деятельность,  начинаются  еще  в  30-е  годы,  когда  Камю  играл  в  «Театре  труда»  и  организовывал  «Дом  культуры»  для  рабочих.

Эта  тема  выходит  на  первый  план  в  40-50-е годы,  когда  Камю  отказывается  от  абсурдного  «самопреодоления»  посредством  художественного  творчества.  Всякое  «искусство  для  искусства»  им  недвусмысленно  осуждается:  эстетизм,  дендизм  в  искусстве   неизбежно  идут  рука  об  руку  с  фарисейством.  В  башне  из  слоновой  кости  художник  утрачивает  связь  с  реальностью.  «Ошибкой  современного  искусства»  он  считал  сосредоточение  всего  внимания  на  технике,  форме - средства  ставятся  вперед  цели.  Но  бесплодность  грозит  художнику  и  тогда,  когда  он  делается  «инженером  душ»,  идеологическим  «бойцом».  Искусство  умирает  в  апологетике.

И  в  искусстве,  и  в  политике  Камю  призывает  не  отдавать  человека  на  откуп  абстракциям  прогресса,  утопии,  истории.  В  человеческой  природе  есть  нечто  постоянное,  если  не  вечное.  Природа  вообще  сильнее  истории:  обратившись  к  собственной  натуре,  к  неизменному  в  потоке  изменений,  человек  спасается  от нигилизма.  Ясно,  что  речь  идет  не  христианском  понимании  человека.  Иисус  Христос  для  Камю - не  Сын  Божий,  а  один  из  невинных  мучеников  истории,  он  ничем  не  отличается  от  миллионов  других  жертв.  Людей  объединяет  не  Христос,  не  мистическое  тело  церкви,  а  реальные  страдания  и  рождающиеся  из  страданий  бунт  и  солидарность.  Есть  одна  истинно  кафолическая  церковь,  объединяющая  всех  когда-либо  существовавших  людей;  ее  апостолами  являются  все  бунтари,  утверждающие  свободу,  достоинство,  красоту.  Человеческая  природа  не  имеет  ничего  общего  с  божественной,  нужно  ограничится  тем,  что  дано  природой,  а  не  изобретать  богочеловечество  или  человекобожество.

Наша  свобода  всегда  ограничена  и  сводится  к  выбору  между  различными  страстями  и  импульсами.  Для  такого  выбора  требуется  ясность  видения,  помогающая  преодолевать  все  низменное  в  себе  самих.  Понятно,  что  такого  рода  «аскеза»  имеет  мало  общего  с  ницшеанством,  от  коего  остается  только  идеал  «самопреодоления»;  однако  при  всех  достоинствах  подобной  этики  в  сравнении  с  нигилизмом  она  имеет  ограниченный  и  формальный  характер.  Она  налагает  запрет  на  убийство  и  порабощение  другого,  но  за  ее  пределами  остаются  сложнейшие  формы  взаимоотношений  между  людьми.  Она  требует  «абсолютной  ясности  видения»,  но  таковая  недоступна  человеку,  и  бунт  всегда  может  перерасти  в  своеволие.  Героическая  мораль  не  знала  запрета  ни  на  убийство,  ни  на самоубийство,  она  в  лучшем  случае  требует  «ведения»,  но  никак  не  всечеловеческой  солидарности.  Впрочем,  Камю  не  ставил  перед  собой  задачу  создания  новой  этической  системы.  Вывести  все  этические  ценности  из  бунта  вряд  ли  возможно,  но  ясно,  против  чего  он  направлен.  «Я  ненавижу  только  палачей» - вот,  пожалуй,  самое  краткое  и  точное  определение  социальной  и  моральной  позиции  Камю.

ИСПОЛЬЗУЕМАЯ    ЛИТЕРАТУРА

1).  КАМЮ  А.  «МИФ  О  СИЗИФЕ. Эссе  об  абсурде», 

перевод  А. Руткевич,    Москва, «Сумерки  Богов»

2).  КАМЮ  А.  «БУНТУЮЩИЙ  ЧЕЛОВЕК»

Страницы: 1, 2