Наконец, самое резкое неприятие вызывала у Витте изоляция,
проповедуемая Победоносцевым как залог сохранения особенного характера
России. Для Витте, как и для других сторонников модернизации страны,
от Петра I до Ленина, “особенность России” состояла исключительно в
ее отсталости. Преодолев свое отставание, страна ничем не будет отличаться
от других европейских государств.
В этой концепции было, однако, слабое место: Витте не мог получить
поддержки ни у какого сколько-нибудь значительного социального
слоя. Рабочие, численность которых стремительно возросла в результате
реформ Витте, довольно скоро превратились в наиболее воинственных
противников режима. Крестьянам программа индустриализации была
непонятна и чужда. Их интересовало не абстрактное величие России,
а вопрос о земле. Развитие промышленности, по крайней мере на первых
порах, как будто ничего не обещало в смысле решения аграрного вопроса:
напротив, предполагалось, что на какое-то время земледельцу придется
еще хуже. Ведь без высоких налогов невозможно было осуществить программу
индустриализации. Министру финансов не удалось привлечь на свою
сторону и либеральные группировки. Камнем преткновения стал тезис
о неограниченной царской власти. При всем своем прогрессизме Витте
все же считал самодержавие наиболее подходящим строем для быстрейшего
переустройства страны, ибо в распоряжении монарха находился мощный
административный аппарат, не подлежащий контролю со стороны парламента.
Парламентские дебаты Витте считал лишь тормозом для реформ.
Но вместо того, чтобы преодолеть внутренние противоречия в
стране, политический курс Витте лишь обострил их. Таким образом, в
России одновременно ужесточились три конфликта, в большей мере уже
разрешенных на Западе: это был конституционный, рабочий и аграрный
вопрос. Самодержавие лишилось социальных корней, и пустота, окружившая
двор, драматически обнаружила себя во время Русско-японской войны.
Общество без особой горечи восприняло поражение царской армии,
кое-кто в лагере левой интеллигенции даже бурно его приветствовал.
Ленин заявил, что поражение нанесено не русскому народу, а его злейшему
врагу — царскому правительству. Нужно сказать, что столь крайняя пораженческая
позиция была не такой уж редкостью в лагере оппозиционных сил.
Оказавшись в изоляции, двор был вынужден искать компромисса с
обществом. Манифест 17 октября 1905 года обещал России основные гражданские
права и предусматривал созыв Государственной Думы. Наступил конец
неограниченной монархии.
Отныне интеллигенция уже не висела в пустоте, — революция Пятого
года это наглядно показала. Осуществилась давняя мечта интеллигентов
объединиться с народом. “Внизу” почитание царя мало-помалу сменилось
безоглядной верой в революцию. Но этот успех странным образом не вызвал
безоговорочного одобрения у членов “ордена”, так как часть интеллигенции
к этому времени успела сменить вехи.
На рубеже столетия в русских образованных кругах, как, впрочем,
и на Западе, распространились веяния “конца века”. Возникло скептическое
отношение к позитивистским моделям мира, к вере в прогресс. Необычайно
возросло влияние ведущих критиков идеи прогресса Достоевского и
Ницше. В итоге среди образованных кругов наметилась своего рода деполитизация.
Начинался знаменитый Серебряный век. Взоры многих интеллигентов
обратились к духовным и эстетическим проблемам, эти люди покидали
“орден”. Поворот отчетливо обозначился в сборнике 1902 года “Проблемы
идеализма”, в котором участвовали многие бывшие марксисты: Петр
Струве, Семен Франк, Николай Бердяев, Сергей Булгаков. Еще резче эти
авторы разделались с прежними идеалами в другом широко известном
сборнике “Вехи” (1909 г.). Идеология “ордена” с ее традиционным манихейским
делением мира на абсолютное зло и абсолютное добро (самодержавие
и народ) была расценена не более и не менее, как род коллективного
психоза. Раздались призывы к компромиссу и терпимости, к смирению
и признанию, что достигнуть земного рая, да еще с помощью революционного
насилия, невозможно.
Вопреки предостережениям защитников неограниченной самодержавной
власти: качественные изменения системы после революции 1905 года
отнюдь не сокрушили монархию. Созыв Думы предоставил оппозиционным
лидерам открытую общественную трибуну: вчерашние противники системы,
прежде всего либералы, склонялись к примирению с установившимся
порядком.
Что же касается широких народных масс, то на их настроения эта
смена тенденций никак не повлияла. В результате неустанной просветительской
деятельности интеллигенции массы пришли в движение и остановить
их, взывая к умеренности, было уже невозможно. Да и сам “орден”, вопреки
новым веяниям, все еще не мог пожаловаться на недостаток борцов, как
ветеранов, так и новых “послушников”. Одновременно с “Проблемами
идеализма” появилась другая работа, оказавшая решающее влияние на
все позднейшее развитие России, — “Что делать?” Ленина. Здесь впервые
шла речь об организации профессиональных революционеров с целью
“перевернуть Россию”. Эта зловещая и пророческая формулировка, в
сущности, совпала с настроением российских низов. Маленькая и ослабленная
внутренними раздорами партия большевиков превратилась в грозную
силу.
В стане русской интеллигенции большевики стояли особняком. В
своих теоретических воззрениях они сохраняли верность позитивизму
и историческому оптимизму XIX века, свойственному большинству
прежних поколений интеллигенции. Новые философские, научные и общекультурные
течения, потрясшие на рубеже веков веру в незыблемость материальных
основ мира, находили, правда, отклик у некоторых членов партии, но
не у ее лидера. В 1904 году, в разговоре с Николаем Валентиновым,
Ленин даже заявил, что поправлять Маркса непозволительно. Он рассматривал
Российскую социал-демократическую партию не как семинар для обсуждения
идей, а как боевую организацию. Наивный материализм Ленина и его
сторонников многим современникам казался устаревшим. Но это не мешало
растущему успеху партии. Более того, именно благодаря известной
примитивности своего мировоззрения партия большевиков приблизилась
к психологии народных масс; деятели религиозно-философского возрождения
вообще не имели никакого общего языка с народом.
В политическом смысле большевики тоже составляли особый отряд.
В 1914-17 годах, как, впрочем, и во время Русско-японской войны,— они оставались
пораженцами, в то время как большинство оппозиционных групп в России
выступило на защиту отечества. Но и политическая обособленность
большевиков опять-таки послужила не ослаблению, а усилению партии
— особенно после Февральской революции, — так как миллионы рабочих
и крестьян относились к войне отрицательно и не разделяли национальный
энтузиазм, охвативший верхние слои общества.
Казалось, эксцентричность Ленина достигла предела в апреле
1917 года, когда он призвал заменить только что созданное Временное
правительство Советами рабочих и солдатских депутатов. Этот лозунг
ошарашил не только политических противников, но и очень многих большевиков.
Говорилось о том, что, проведя много лет в эмиграции, Ленин утратил
чувство реальности. Каких-нибудь полгода спустя этот экстравагантный
вождь уже находился у власти и возглавил процесс, которому суждено
было переломить всю русскую (да и не только русскую) историю. Произошло
это не в последнюю очередь оттого, что радикализм Ленина в борьбе со
старым порядком, по крайней мере в той форме, в какую Ленин облек свои
призывы в 1917 году, полностью отвечал чаяниям большинства простых
людей. Позднее, объясняя причину победы большевиков, Троцкий говорил
о том, что против восстания были “все”, кроме большевиков; но большевики,
добавлял Троцкий, — это и был народ.
Будучи одним из ведущих актеров октябрьской драмы, Троцкий
здесь явно преувеличивал. Однако в его словах есть зерно истины; примерно
то же говорили и некоторые противники большевизма. Приверженцам
Ленина удалось внушить большей части населения, что борьба против
большевиков — это борьба против революции. Отождествление большевизма
и революции, несомненно, стало (особенно с осени 1917 года) важнейшей
прямой причиной того, что партия, изолированная внутри интеллигенции,
с такой легкостью пришла к власти.
Изменились ли отношения между большевиками и народом после
переворота? На первый взгляд — да. В годы Гражданской войны большинство
населения отвернулось от большевиков, сражалось с ними или сопротивлялось
им пассивно. То, что партия в этих условиях выжила, кажется почти чудом.
И тем не менее, если бы большевики действительно полностью потеряли
(как это часто утверждают) связь с народными массами, партия не сумела
бы удержаться в седле. Верно, конечно, что большинство народа отвергало
государственный террор, установленный во время Гражданской войны.
Однако новая диктатура сумела извлечь определенную выгоду из настроений
большинства. Ибо разочарование в большевиках вовсе не означало
развенчания революционного мифа. Ненависть к старому режиму, ко
всем его институтам, по-прежнему владела народными низами. Никакая
политическая группировка, сочувствующая порядкам, какие существовали
в стране до февраля (и даже до октября) 1917 года, не имела шансов на
успех в стране, опьяненной мифом революции. Белые армии — самый решительный
и наилучшим образом организованный враг большевиков — с самого начала
обречены на поражение.
Но как обстояло дело с партиями, которые,. подобно большевикам,
выступали за революцию? Что можно сказать о социалистах-революционерах,
защищавших интересы крестьян и собравших подавляющее большинство
голосов на выборах в Учредительное собрание в декабре 1917 года?
О меньшевиках, у которых было много приверженцев среди промышленного
пролетариата? Только то, что этим партиям явно не хватало решительности.
Не оказав практически никакого сопротивления перевороту 7 ноября
1917 года и разгрому Учредительного собрания двумя месяцами позже,
эти партии морально разоружили тех, кто их поддерживал. Заметим,
что утрата веры в идеального царя не заставила народные массы отказаться
от вековых представлений о стиле государственного руководства.
Власть, по этим представлениям, должна была быть сильной, независимой
и безраздельной. Не потому ли Временное правительство, не обладавшее
этими качествами, не внушило народу почтение к себе? И эсеры, и
меньшевики, которым в кризисных ситуациях всегда не хватало энергии
и решительности, увы, тоже не отвечали этому стародавнему идеалу
правления.
Насколько иначе вели себя большевики! Они были жестокими и вероломными,
они находили возможным попросту не считаться ни с “буржуазной”, ни
с советской законностью. Вот уж кого нельзя было упрекнуть в нерешительности.
Заключение.
Царская власть, с которой интеллигенция так страстно боролась
с самого своего возникновения, казалась ей вместе с тем и настолько
всемогущей, что она не рассчитывала на скорое крушение самодержавия
и возможность взять власть в свои руки. Практика и технология власти
совершенно не занимали интеллигенцию, она отождествляла себя с
жертвами. По-иному обстояло дело с большевиками. Семнадцатый год и
последующие события показали, что большевики были, в сущности, исключением
внутри “ордена”. Только большевикам во главе с Лениным удалось соединить
радикальный утопизм с исключительно трезвым пониманием механизмов
насилия. Вот почему они добились самого большого успеха среди всех
групп интеллигенции и превратили “орден” (или хотя бы часть его) из
кучки беспочвенных мечтателей в господствующий слой гигантской империи.
Но уже через десять лет после своего триумфа “орден” лишился власти,
а еще через десять лет большая его часть была физически уничтожена.
В борьбе Сталина со старыми большевиками парадоксальным образом
нашел свое завершение бунт народных масс против петербургской России,
бунт, начавшийся на грани веков. Ибо старая “ленинская гвардия”, где
сохранялись нравы и традиции дореволюционной интеллигенции, была
не чем иным, как детищем старой России — и ее пережитком. Хотя “орден”
сражался с государством, он в то же время был органически связан с
ним и с его культурой. Он составлял, пожалуй, самую европеизированную
часть верхних слоев обществ, ориентированных на Запад. Оттого и мышление,
и образ действий “ордена” оставались чуждыми и подозрительными
для народных масс, несмотря на процесс идеологического сближения.
Космополитизм интеллигенции выглядел чем-то слишком уж элитарным в
глазах народа, да и в глазах нового поколения большевиков — людей,
которые, как правило, вышли из крестьян и пролетариев. Низы, выброшенные
на поверхность общества революцией, значительно способствовали
изменению политической культуры в стране: эта культура приобретала
все более традиционных облик. Она сохраняла даже некоторые допетровские,
патриархально-коллективистские элементы. А большевики первого
призыва с их выраженным индивидуализмом и критицизмом, страстью к
спорам, склонностью к идейной и фракционной борьбе нарушали стиль
этого древне-нового мышления. По сути дела, здесь столкнулись две эпохи.
В этом, как мне кажется, надо искать одну из главных причин, почему
Сталину удалось сравнительно легко победить подавляющее большинство
ленинских соратников.
Десять лет спустя старых большевиков, лишенных влияния и власти,
ожидала пуля в затылок. Гордые победители Семнадцатого года разделили
судьбу прочих отрядов интеллигентского “ордена” — почти всех, кто
вовремя не эмигрировал. Так закончилась столетняя история русской
революционной интеллигенции. В 1936-38 годах погибли ее последние
представители. Каким издевательством звучали заявления официальной
пропаганды, по-прежнему славившей революционеров, в то время как
сталинский режим безжалостно искоренял всякое инакомыслие и всякий
дух бунтарства — главные, определяющие черты “ордена”.
Почему же диктатор не отказался окончательно от наследия революционной
интеллигенции? Потому что советское государство, несмотря на то,
что оно истребило своих основателей, по-прежнему черпало свою силу
в событиях 1917 года. Отказ от революции был бы равносилен самоотречению.
Учрежденный сверху культ революционной интеллигенции способствовал
не распространению, а как раз дискредитации ее идей. Многим казалось,
что в диссидентском движении шестидесятых годов возродились некоторые
характерные черты “ордена”: нонконформистское поведение, нравственный
накал, непримиримость к всем формам гражданского и политического
угнетения. Однако многие диссиденты сознательно отмежевались от
своих предполагаемых предков, решительно отбросив их идеологию.
Они, например, были решительно против народопоклонства и против
революционного насилия. Семнадцатый год для большинства из них
был не началом новой эпохи, а величайшей катастрофой отечественной
истории. При этом революционную интеллигенцию считали чуть ли не
главным виновником этой катастрофы. Вот почему вопрос о включении
ее представителей в галерею предшественников диссидентства оставался
весьма спорным. По существу, “орден”, возникновение и гибель которого
связаны с глубочайшими катаклизмами русской истории, остался без
наследников.
Страницы: 1, 2, 3
|