p> 4).Тема любви в философской культуре нового времени. В эпоху Возрождения тема любви расцвела в обстановке общего острого
интересе ко всему земному и человеческому, освобождающемуся из-под контроля
церкви. Лю6онь» возвратила себе статус жизненной философской категории,
который она имела в античности у Эмпедокла и Платона. Под пером Д.Бруно
любовь превращается во всепроникающую космическую силу, которая делает
человека непобедимым, Человеком овладевает горячее желание быть причастным
к божественной, в смысле ее величия, Природе, то есть пребывать в той
интеллектуальной «любви к Богу», о которой флорентинец Л. Эбрео писал в
своих «Диалогах о любви» (1549) и понятие которой заимствовал впоследствии
Б. Спиноза. Космической силой стала любовь и в творчестве немецкого мистика-
пантеиста эпохи Возрождения Якоба Бёме (1575—1624). Он объявляет любовь и
гнев существенными свойствами божества и движущей пружиной человеческой
истории, где они превращаются соответственно в добро и зло. Принимая учение
о творении мира богом, Бёме придал ему в высшей степени своеобразный
характер: бог изначально имел в себе и любовь и раздор и «саморазделился»
на существующие в природе вещи. Таким путем возник и Адам — первый человек,
который, однако, наоборот, представлял собой будто бы нераздельность
мужского и женского начал, он был «девическим мужчиной» и «мужской девой»
одновременно, андрогином. Охваченный любовной тоской, андрогин Адам
совершил акт двойного грехопадения. В результате этого любовь утратила
единство с мудростью, то есть потеряла то совершенство любви, которым она
обладала в божественном лоне. Начало новому соединению любви с мудростью
положил акт искупления Христом грехов человеческого рода. Будущее любви — в
ее соединении с разумом, в распространении среди людей разумной любви.
Схема эта, конечно, фантастическая, но она воодушевлялась мыслью о
достижимости людьми совершенства как в познании тайн мира, так и в любви,
которая есть «все». Идея человека - андрогина была известна еще с эпохи
античности, она была и у Платона, а потом появлялась в философии любви не
раз, например у Н. А. Бердяева. Рене Декарт в трактате «Страсти души» (1649) утверждает, что «любовь
есть волнение души, вызванное движением «духов», которое побуждает душу
добровольно соединиться с предметами, которые кажутся ей близкими, а
ненависть есть волнение, вызванное духами. Декарт для себя проводил различие между видами «соединения», но в своем
трактате стремился продемонстрировать максимальную беспристрастность,
объективность. Определение любви Спинозы, построенное в духе абстрактных и педантичных
составляющих его философской системы, недалеко ушло от формализма
соображений Декарта, но направленность конкретизации этого определения
иная. Пусть в общем виде «любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей
внешней причины», но как различны эти «причины» и связываемые с ними
«удовольствия»! Спиноза вовсе не ратует за аскетизм, его идеал — это
человек, не уничтоживший свои телесные страсти, но сумевший ввести их в
разумное русло и подчинивший их таким аффектам, которые все более обогащают
душу и делают ее обладателя целеустремленной и стойкой личностью. Высший
среди этих аффектов — «интеллектуальная любовь к богу», то есть
любознательность, пытливость, горячая увлеченность делом познания «бога»,
то есть бесконечной и неисчерпаемой Природы. Это воодушевленная
самоотверженность ученого, посвятившего свою жизнь научным исследованиям. В
исследовательской деятельности человек находит для своих потенций
наибольшее выражение, он достигает единения с универсумом, и это возвышает
его над преходящими житейскими радостями и страданиями, поселяя , в его
душе ликующее чувство приобщения к вечности. Третий, после Декарта и Спинозы, великий новатор 17в. Лейбниц перенес
центр тяжести на столь прославлявшуюся в древности Цицероном любовь-дружбу,
которая в лучших своих образцах развивает в характере людей черты
жертвенной и бескорыстной самоотверженности. В небольшом наброске «Об
аффектах» он упрекает Декарта, что тот недостаточно ясно отграничил
бескорыстное и светлое чувство любви от эгоистического и темного тяготения
к наслаждениям. Подлинная любовь означает стремление к совершенству, и оно
заложено в самых сокровенных глубинах нашего «я», развиваясь тем сильнее,
чем более совершенен объект нашей любви или хотя бы кажется нам таким. Для
возрастания и распространения любви необходимы знание и действие в их
единстве — познание общих идеалов человеческого рода и деятельность ради
укрепления дружбы и гармонии между людьми. Но жертвенности и беззаветности
самоотдачи в подлинной дружбе противоречат столь же естественно укорененная
в людях сила самосохранения, любовь к самим себе. Как эти два стремления
согласуются между собой, зависит от особенностей каждого конкретного лица,
в принципе же они должны быть соединены через то волнующее и сладкое
чувство, которое овладевает нами, когда мы видим успехи и счастье тех лиц,
к которым мы особенно тепло расположены. Арнольд Хейнлинк в своем вышедшем в 1665 г. труде «Любовь»
разделяет ее на два подвида — чувственную и действенную любовь. Чувственная любовь еще не сама нравственность, а награда за нее (можно принимать, можно не принимать ее). Она выражается как телесная и чувственная любовь, то есть страсть и желание (так же душа связана с телом); сама по себе она не плоха и не хороша;
и, так же как духовная любовь, есть подтверждение того, что наши действия
находятся в зависимости от разума и высшего закона нравственности (люди,
однако, этого не ценят). Действенная любовь как целенаправленное, твердое желание к действию
выражается в трех формах. Первая — любовь-уважение — формирует
нравственность как готовность действовать по велению разума. Вторая —
любовь-доброжелательность — не может быть преступной, плохой, ибо является
одной из черт Бога. Третья — любовь-стремление, склонность — характеризует
деятельность как нравственную наиболее глубоко. В свою очередь Стендаль в знаменитом трактате «О любви» (1822)
указывает на четыре формы любви:
любовь-страсть, любовь-желание, физическую любовь и любовь-честолюбие. Разумеется, можно найти и другие варианты классификации видов любви, но
ясно одно — всегда надо иметь в виду многозначность этого феномена. «ЛЮБОВЬ — ЭТО СТРЕМЛЕНИЕ К БЕССМЕРТИЮ...» Эрос и либидо Скандальная знаменитость XX в. психоаналитическая теория либидо,
фактически подтвердила — в пределах человеческого микрокосма — космическую
интуицию древнейших натурфилософов: Великий Эрос, космогоническая сила,
начало влечения к соединению стихий, существ, вещей, лежит в самой основе
всех явлений этого мира. Эротически заряженное поле — первичная и
могущественная энергия человека; именно она, отклоненная от своей прямой
цели, расходуется на самые разнообразные нужды общественно-культурного
жизнеустроения. (Зигмунд Фрейд, создатель практики и философии
психоанализа, говорил даже о количественных характеристиках этой энергии,
еще почти неисследованных.) Либидо, то есть энергия всех первичных позывов,
объединяющихся в человеческом представлении словом «любовь», включает, по
Фрейду, все формы любовных и дружественных чувств, все привязанности к
себе, к родителям, к сверстникам, к родине, к профессии и делу, к
отвлеченным понятиям, к Богу и т. д.: один и тот же исходный половой
импульс питает их всех. Такой пансексуализм неприятно сконфузил многих,
скорее всего в силу своей холодно-научной оголенности. Ибо подобное
видение, обряженное в великолепные мифологические одежды, рожденное в
поэтически-провидческом исступлении не только никого не шокировало, но
вдохновляло и возвышало веками. Речь идет о Платоне, его учении об Эросе, с
которым отец психоанализа сам удостоверил свое родство, говоря о совпадении
платоновского эроса с его собственным понятием либидо. Вспомним, как всю иерархию эротических чувств, вздымающуюся пирамиду
любовных стремлений, вплоть до идеальной вершины, любви к Небесной Красоте
как таковой, Платон упирает в подножие чисто полового страстного
стремления. Без него никакая восходящая лестница невозможна, попросту ей
неоткуда было бы взяться. Земля и небо, земная страсть и небесное
блаженство связаны одним проводником. Земная красота, единственно, где
сверкает отблеск — пусть слабый — небесной красоты, рождает у души
воспоминание и тоску по утерянной горней родине, бессмертному великолепию
идеальных божественных форм. В трепетном безумстве стремления к близости с
любимым, слиянию с ним — надежда вновь обрести потерянное. Здесь как будто
созидается радужный путь Туда, у души «прорезаются» крылья. Как глубочайший
исток и загадка платоновского мира нас поражает эротическая неистовость
тона философа, возбужденный «физиологизм» его стиля, когда он рисует эти
картины в диалоге «Федр». За этой загадкой стоит эмоционально-волевая
установка на предельную конденсацию половой энергии (и ни в коем случае не
на ее угашение!) для ее претворения в высшие формы без потери ее энергийной
ценности, всего ее жара и пыла. Неистовство влюбленных стоит в одном ряду —
или, точнее, в начале одного ряда — тех «величайших для нас благ», которые
«возникают от неистовства»: дара пророчества, творческой одержимости,
художественного вдохновения, горячей молитвенной устремленности к
небесному, к богу. Не будет внизу вулкана натурального пола, его
огнедышащей энергии, не будет ничего и вверху, никакой красоты умного,
духовного космоса, которую стремится обрести человек, как будто говорит
внутри Платона какое-то простое знание-проницание. Эта глубокая истина
отслаивается как общезначимое зерно от всей обволакивающей его пышной
мифологии небесных сфер, судеб, ниспадающих в материальный уровень душ и
вновь восходящих, мифологии, окрашенной влиянием восточной метафизики кармы
и переселения душ (у Платона «закон Ад расти и», богини судьбы в ее
карающем аспекте). Как всегда у Платона, боковые ответвления его мысли, разные уровни истины
предмета представлены участниками его диалогов. Среди таких поворотов
особенно интересен миф о первоначальной целостности человеческой природы,
всемирно известный как миф об андрогинах, вложенный автором в уста
Аристофана. Любовное влечение и соединение — это и есть смутное,
неосознанное стремление и несовершенная попытка «сделать из двух одно и тем
самым исцелить человеческую природу». При всей своей образной детализации,
полете поэтической фантазии автора, этот миф выражает буквальный
мистериальный смысл соединения «двух в одного». Здесь указан идеал
личностной физически-духовной целостности человека, исцеляющей его слабую
смертную природу, идеал, отличный от торжествующего у Платона видения
эротического восхождения к бестелесной, чисто духовной красоте. Как всегда
в мифологическом мышлении, требуемое к достижению (то есть желаемое
будущее) помещается в прошлом (как в каком-то прекрасном начале уже
бывшее), вызывая глубинную тоску по утраченному состоянию и потребность к
нему вернуться. Эрос у Платона — прежде всего стремление к совершенствованию,
пронизывающее развитие мира и в человеке сознательно направляемое к
превозможению натурального уровня чувств и понимания, к восхождению на все
более высокую и духовную ступень. Этот смысл Эроса ярко изобличает
платоновский миф о его рождении от Пороса (старейшего из богов,
упоминаемого среди первых космогонических сил, таких, как Хаос; а означает
он «путь», «средство для достижения», «богатство») и Пенни (олицетворения
Бедности). Эрот как воплощенное алкание того, чего у него самого нет
(недостача как побуждение к обретению), олицетворяет человеческую ступень в
космической иерархии. Он — квинтэссенция человека как вечно стремящегося
начала. Боги ни к чему не стремятся, они статичное, самодовлеющее бытие
достигнутого апогея и апофеоза качества. И Эрос у Платона поэтому не бог, а
особый «гений», «нечто среднее между бессмертным и смертным», потенциально
бессмертное начало, как человечество в своем пути к Богу. Сам генетический
состав Эрота в некотором роде аллегория человека, особого посредствующего
звена между высшими и низшими мирами: Отец его, его уникальное «богатство»
и «путь»,— это человеческий Разум, искра Божественного Духа, а Мать,
Бедность,— «материя», несовершенная телесная организация человека,
вступившая в брачный союз с Духом и потому втянутая в его стремления. Целый ряд уравнений смысла любви приводит диалектическую мысль Платона к
выводу, что истинное стремление Эроса, скрывающееся за всеми его
осуществляющимися формами творческого «рождения в прекрасном», есть
стремление к бессмертию: «...рождение — это та доля бессмертия и вечности,
которая отпущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились,
есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не
желать и бессмертия. А, значит, любовь — это стремление к бессмертию...
Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по
возможности бессмертной». Какие же формы бессмертия порождает Эрос в
человеке? На своем сугубом поприще половой любви и полового рождения он
обеспечивает единственно возможное в природе родовое бессмертие. Но
понимание его неабсолютности ведет к трансформации эротической энергии
зачатия в «духовную беременность»: творчество новых форм государственности,
бытовой, экономической, художественной культуры. Такое бессмертие в отличие
от первого более личностное (помнят и чтут конкретного творца), а потому и
более завидное; но ему уготована участь утешать смертного человека лишь
сознанием своей посмертной славы, памяти о нем в потомстве. Культурное
бессмертие — тоже в конечном итоге не абсолютно, подвержено всем
превратностям людского мнения и шире — катастрофическому неблагополучию
всего земного, в том числе цивилизаций и культур. Платон, истинный провидец
и глубочайший метафизик, выразивший заветнейшие алкания человеческой души,
не может на этом остановиться. Как высшая цель эротических стремлений ему
нужен Абсолют, неущербное, всегда прекрасное и бессмертное бытие. Но
обретение его в созерцании-проницании бессмертной душой идеальных форм,
того «прекрасного само по себе, прозрачного, чистого, беспримесного, не
обремененного человеческой плотью, красками и всяким другим бренным
вздором... божественно прекрасного... во всем его единообразии» ', не
оставляет места личностному самосознанию. В погоне за бессмертием,
доступным по-настоящему лишь человеческой личности, эта личность
окончательно утрачивается. Эрос, по существу, терпит поражение. Фрейд также укореняет инстинкт жизни, ее стремление продлиться до
бесконечности в Эрос, только у него как трезвого ученого XX в., последний
расшифровывается как пол, зародышевые клетки, точнее, их энергия — либидо.
Фрейд принимает положение Вейсмана о практически бессмертной «зародышевой
плазме, которая служит для сохранения вида, для размножения», дополняет его
динамическим пониманием, выдвигая на первый план «не самую живую материю,
но действующие в ней силы»2. Силам Эроса, с их принципом наслаждения,
принадлежит жизнестроительная, оптимистическая роль. Они борются с
первичным позывом к смерти, этим, по Фрейду, стремлением живой материи
вернуться в более простое, неорганическое состояние, из которого она когда-
то возникла. Фрейд, как и Платон, не утративший в своем представлении Эроса
древние натурфилософские его грани, видит в нем, в энергии либидо,
космическое влечение к соединению: атом стремится к атому — и созидается
большое и малое неорганическое тело, клетка к клетке — и возникает
многоклеточный организм, особь к особи — и формируются отряды, сообщества,
а на ступени человека — разного рода «либидинозно заряженные» родовые,
общинные массы, группы, наконец, общества. Но природный Эрос за притяжением
таит отталкивание, агрессию («Вражда» натурфилософов), и все союзы чреваты
взрывоопасными, самоуничтожительными потенциями. У Фрейда эта вторая,
антиэротическая первичная тенденция обозначается как влечение к Смерти, зов
Танатоса, то есть ученый, вслед за Гераклитом и Эмпедоклом, отщепляет от
Эроса его оборотную, отрицательную сторону, его противоречие в
самостоятельную силу.
Страницы: 1, 2, 3
|