Последняя
идея связывается с представлениями о достижении человеческой свободы. Если
свобода - это не просто свобода выбора из уже существующих возможностей, а
снятие зависимости от того, что внешне принуждает человека к тем или иным
действиям, что диктует ему эти действия или даже порабощает его, то как способ
достижения свободы понимается овладение окружением, начиная от природы, включая
социальный мир и кончая телом самого человека и его стихийными эмоциональными
состояниями (недаром в это время философы пишут много трактатов о борьбе со “страстями
души”). Овладение окружением, в свою очередь, расшифровывается как контроль и
господство, а средством его реализации считается разум, научная рациональность
и созданные на этой основе разнообразные инструментальные техники. При таком
понимании овладение, контроль и господство над внешними силами выступают как их
“рационализация” и “гуманизация” на научной основе.
Но
идея овладения и контроля простирается еще далее, теперь уже на само сознание.
Истинная свобода предполагает контроль со стороны “Я” над всем, что от него
отлично. В свою очередь научное мышление возможно только тогда, когда
контролируются не только внешние факторы, влияющие на ход эксперимента, но и
сами операции познающего субъекта - как материально-экспериментальные, так и
идеально-мыслительные. Если я могу контролировать внешнее окружение с помощью
разнообразных техник, то я могу контролировать и мое собственное сознание с
помощью разного рода рефлексивных процедур. Представление о возможности
достижения полного самоконтроля над мыслительными операциями ведет к идее
Метода, с помощью которого можно беспрепятственно получать новые знания и
производить все необходимые нам результаты действия. Вообще идея о тесной связи
между полнотой само-рефлексии, с одной стороны, и обладанием подлинным
мышлением и настоящей свободой, с другой, является одной из центральных идей
европейской философии Нового Времени (достаточно вспомнить знаменитую
гегелевскую идею о том, что развитие само-рефлексии Абсолютного Духа совпадает
с становлением мышления и вместе с тем с прогрессом свободы).
Выделение
субъективности как чего-то неоспоримого и вместе с тем сомнение во всем данном
человеку извне - этот исходный пункт современной европейской философии имел ряд
других интересных следствий. Если принимать идущий еще от Аристотеля
тезис о том, что знание сущности предмета предполагает познание его ближайшей
причины, то человек по-настоящему может знать только то, что он сделал, т.е.
вещь, ближайшей причиной которой является он сам. Знание, таким образом, отождествляется
с созиданием, конструированием. [vi] Но если несомненной данностью является
лишь мир сознания, то по-настоящему можно знать только те продукты деятельности,
которые остаются в сфере сознания, не выходят за его пределы. Отсюда кантовская
идея о том, что предметы опыта познаваемы именно потому, что они
сконструированы субъектом, правда, не индивидуальным, а Трансцендентальным - но
ведь последний является не чем иным, как глубинной сущностью первого.[vii] Гегель,
как известно, пытался выйти за рамки индивидуального сознания (и вообще за
пределы декартовской дихотомии двух миров: субъективности и внешних объектов), но
и он остается в пределах той традиции европейской философии, в соответствии с
которой знать по-настоящему можно лишь то, что создано, сотворено мышлением.
Человек может познавать нечто лишь в той степени, в какой он приобщается к
деятельности Абсолюта по познанию того, что последний создал. Известны
декларации Маркса о выходе за пределы классического немецкого идеализма.
Поэтому субъект для Маркса - не воплощение Абсолюта, не Трансцендентальное
сознание и не индивидуальное самосознающее Я, а реальный эмпирический телесный
человек. И все же можно показать, что и философия Маркса исходит из ряда
предпосылок, относящихся к той традиции, о которой идет речь. В соответствии с
этой философской концепцией познать какой-либо предмет адекватно можно лишь в
том случае, когда человек обладает способами воспроизведения его в своей
деятельности, или, как выражается Маркс, может “распредметить “ его. Отсюда
знаменитая марксова идея практики как единства “опредмечивания”
и“распредмечивания”, идея сотворения человеком окружающего его мира и самого
себя.
Нужно
сказать, что развитое в “философии сознания” понимание человека, его
субъективности, его “Я” колоссальным образом повлияло на развитие европейской
философии , определив на долгое время сам способ формулирования проблем в
онтологии, эпистемологии, философии науки, этике и в ряде наук о человеке, в
частности в психологии. Отсюда , например, такие проблемы, над решением которых
билась в течение столетий европейская мысль, как взаимоотношение “Я и внешнего
мира” или возможность “выхода”из самозамкнутого индивидуального сознания к
другому человеку, к взаимодействию с ним. Любопытно отметить, что в плену этих
проблем, сам способ формулирования которых создает тупиковые ситуации в их
решении, неизменно оказывались те мыслители, которые пытались выявить
философские предпосылки современного научного мышления. С одной стороны, как я
отмечал, наука предполагает реалистическую эпистемологическую установку
(которая в сущности несовместима с традициями “философии сознания”). С другой
стороны, смысловой анализ проективно-конструктивной позиции, лежащей в
основании современного научного мышления, приводит к философии субъективности.
Поэтому не случайно все крупнейшие философы науки - а многие из них были и
творцами современной науки - совмещали в своих философско-методологических
концепциях две, казалось бы, несоединимых позиции: реализма и субъективизма.
Это относится и к Э.Маху, и к У.Бриджмену, и к Б.Расселу. Не так давно М.Бунге
сетовал на то, что практически вся современная философия науки исходит из
субъективистских предпосылок. Но ведь иначе и быть не могло, ибо эти
предпосылки - лишь результат философской экспликации той
ценностно-познавательной установки, которая лежит в основании современного
научного мышления. Я хочу заметить в этой связи, что не вполне был прав
Э.Гуссерль, когда он, усматривая причины кризиса европейских наук в грехе
объективизма, связывал пути выхода из кризиса в возврате к точке зрения
субъективности. В действительности объективистская позиция, т.е. отношение к
миру познаваемых предметов и процессов как к чему-то внешне
противопоставленному субъекту, отъединенному от него, является ни чем иным, как
оборотной стороной антропоцентризма, точки зрения субъективности. Это просто
две проекции одной и той же проективно-конструктивной установки.
В
философии XX века делались неоднократные попытки, выхода за пределы декартова
противопоставления мира сознания и мира объектов. Между тем, как мне
представляется, этот выход может быть действительно успешным лишь в том случае,
если он сопровождается критикой той ценностно-познавательной установки
(определяющей отношение человека к природе и человека к человеку), которая
лежит в основании современной технологической цивилизации и о которой шла речь
выше. Переосмысление этой установки означает новое понимание человека и природы,
укорененности человека в бытии и в меж-человеческих коммуникациях. Влиятельность
этого критического переосмысления во многом зависит от того, насколько оно
поддерживается реальными трансформациями в самой цивилизации. Сегодня можно
говорить о том, что необходимость отказа от односторонне технологического пути
развития (тупиковый характер которого выявился особенно остро в связи с
экологическим кризисом) осознается все более остро. Значит, можно ожидать того,
что попытки переосмысления, о котором идет речь, будут все более частыми. Но
это означает новое понимание научности и тех вне-научных предпосылок, которые
лежат в основании науки, а также отношения научного мышления к разнообразным
вне-научным мыслительным образованиям.
3.
Я считаю, что переосмысление ценностно-познавательной установки, о которой идет
речь, связано с новой онтологией “Я”, новым пониманием отношения “Я” и другого,
существенно иным пониманием отношения человека и природы. Конечно, Декарт прав
в том, что, если я мыслю, то существую (в его широком понимании мышления как по
сути дела сознания). Но сам факт моего сознания предполагает выход за его
собственные пределы, отношение к сознанию “со стороны”:со стороны другого
человека, со стороны той реальности, которую я сознаю. Другими словами, существование
индивидуального Я предполагает ситуацию “вне-находимости”, о которой писал
выдающийся русский философ М.Бахтин. В соответствии с этим представлением
меж-человеческая коммуникация, диалог не являются чем-то внешним для индивида, а
относятся к глубинной структуре его индивидуальности, его сознания и его “Я”.
Согласно М.Бахтину я существую не просто потому, что мыслю, сознаю, а потому, что
отвечаю на обращенный ко мне призыв другого человека. Диалог - это не внешняя
сеть, в которую попадает индивид, а единственная возможность самого
существования индивидуальности, т.е. то, что затрагивает ее внутреннюю
сущность. Поэтому диалог между мною и другим предполагает целую систему
внутренних диалогов, в том числе: между моим образом самого себя и тем образом
меня, который, с моей точки зрения, имеется у другого человека (диалектика: “Я
для себя”, “я для другого”, “другой для себя”, “другой для меня” и т.д.).
Коммуникация не предопределена и не запрограммирована. Вместе с тем лишь через
отношения с другими индивидуальность формируется и свободно само-реализуется.
Подобное
переосмысление Я, сознания и отношения Я и другого ведет к новому пониманию
свободы. Свобода мыслится уже не как овладение и контроль, а как установление
равноправно-партнерских отношений с тем, что находится вне человека: с
природными процессами, с другим человеком, с ценностями иной культуры, с
социальными процессами, даже с нерефлексируемыми и “непрозрачными” процессами
моей собственной психики. В этом случае свобода понимается не как выражение
проективно-конструктивного отношения к миру, не как создание такого предметного
мира, который управляется и контролируется, а как такое отношение, когда я
принимаю другого, а другой принимает меня. (Важно подчеркнуть, что принятие не
означает простого довольствования тем, что есть, а предполагает взаимодействие
и взаимоизменение). При этом речь идет не о детерминации, а именно о свободном
принятии, основанном на понимании в результате коммуникации. В этом случае мы
имеем дело с особого рода деятельностью. Это не деятельность по созданию
предмета, в котором человек пытается запечатлеть и выразить самого себя, т.е.
такого предмета, который как бы принадлежит субъекту. Это взаимная деятельность,
взаимодействие свободно участвующих в процессе равноправных партнеров, каждый
из которых считается с другим и в результате которой оба они изменяются. Такой
подход предполагает нередуцируемое многообразие, плюрализм разных позиций, точек
зрения, ценностных и культурных систем, вступающих друг с другом в отношения
диалога и меняющихся в результате этого взаимодействия.
Этой
новой онтологии человека соответствует новое понимание отношения человека и
природы, в основу которого положен не идеал антропоцентризма, а развиваемая
рядом современных мыслителей, в частности, нашим известным ученым Н.Н.Моисеевым
идея ко-эволюции, совместной эволюции природы и человечества, что может быть
истолковано как отношение равноправных партнеров, если угодно, собеседников в
незапрограммированном диалоге.
Может
ли подобная новая онтология каким-либо образом выразиться в новом понимании
научности и научного мышления или же она остается чисто философской
конструкцией, сосуществующей с традиционной научной практикой? Я думаю, что
главный смысл новой онтологии, о которой идет речь, состоит именно в том, чтобы
повлиять на ту ценностно-познавательную установку, которая лежит в основе
понимания научности, возникшего в XVII столетии. В связи со сказанным я хочу
сделать два существенных замечания. Первое. Попытки по-новому понять науку, научное
мышление и его отношение к мышлению вне-научному, которые будут рассмотрены
ниже, не являются чем-то общепризнанным и бесспорным. Вокруг их истолкования
ведутся большие дискуссии, многие специалисты в тех областях знания, в которых
эти попытки предпринимаются, не принимают их. Дело, следовательно, не в том, в
какой степени попытки, о которых идет речь, будут ассимилированы наукой и
смогут повлиять на трансформацию научного мышления, а в самом их наличии, демонстрирующем,
по крайней мере, возможность противостоять проективно-конструктивной установке
не извне, а изнутри науки, возможность альтернативного развития научности и
научного мышления. Второе. Даже принятие того альтернативного понимания
научности, которое связывается с этими попытками, вовсе не означает полного
отказа от той формы научной практики, которая традиционно характерна для современной
науки с ее ценностно-познавательной установкой. Речь идет лишь об ограничении
действия этой установки, которая оказывается не универсальной и поэтому теряет
свой мировоззренческий статус.
А
теперь я кратко остановлюсь на трех современных попытках по-новому понять
научный способ исследования на основе новой онтологии человека и природы. Я
имею в виду концепцию известного физико-химика, Нобелевского лауреата
И.Пригожина (которую он иногда называет”философией нестабильности”), “экологическую
теорию” зрительного восприятия крупнейшего специалиста в этой области Дж.
Гибсона и широко сегодня обсуждаемый в психологии т.н. “коммуникационный
подход”.
А.
В свете развиваемой Пригожиным теории диссипативных структур и концепции
самоорганизации подлежат радикальному пересмотру многие принципиальные
установки традиционной науки, в частности, идея универсальных законов, существование
которых обеспечивает принципиальную возможность сколь угодно точного
предсказания будущих событий. Традиционная наука уделяла главное внимание
устойчивости, порядку, однородности и равновесию. Она изучала главным образом
замкнутые системы и линейные соотношения. Согласно Пригожину те области, в
которых имеют силу методы исследования, практикуемые этой наукой, составляют
лишь малую часть реальности - как природной, так и социальной. Ибо значительная
часть действительности характеризуется разупорядоченностью, неустойчивостью, разнообразием,
неравновестностью, нелинейными соотношениями. Подавляющее большинство систем во
Вселенной являются не закрытыми, а открытыми. В особые переломные моменты
изменения таких систем (называемыми точками бифуркации) принципиально
невозможно предсказать, в каком направлении будет происходить их дальнейшее
развитие. В этой связи по-новому понимается роль случайных, единичных событий:
именно эти события, а не универсальные законы, способны определять будущее в
определенных ситуациях (что, разумеется, не исключает действия универсальных
законов в ситуациях устойчивости и равновесия). С этими идеями связывается новое
понимание необратимости времени и преодоление того разрыва в представлении о
времени, которое характеризует науку и обыденное мышление.
Но
это означает новое понимание взаимоотношения научного и вне-научного мышления.
Те представления о взаимоотношении устойчивости и неустойчивости, о времени, о
роли случайности в жизни и некоторые другие, которые характерны для обыденного
мышления, для некоторых западных и восточных мифов, для некоторых старых
философских традиций (вроде гилозоизма) и которые рассматриваются традиционной
наукой как антинаучные, совершенно отжившие и не имеющие никакого отношения к
познанию реальности, получают в свете этих новых идей своеобразную
реабилитацию. Речь не идет о стирании грани между научным и вне-научным
мышлением. Грань эта существует в каждый момент времени. Просто она оказывается
подвижной, исторически изменчивой. И то, что на одном историческом этапе
выступает как нечто противоположное науке, на другом оказывается весьма близким
ей: наука своими специальными средствами разрабатывает комплекс идей, коррелирующих
с теми, которые характерны для вне-научных познавательных традиций, и вместе с
тем понимает собственные границы и необходимость дополнения другими, вне-научными
способами осмысления реальности.
Страницы: 1, 2, 3
|