Последующие рассуждения стремятся, прежде всего к такой формулировке
проблемы познания, при которой строго будет соблюден характер теории познания
как науки, вполне лишенной предпосылок. Они хотят также осветить отношение
фихтевского "Наукоучения" к такой основной философской науке. Почему приводим
мы в более тесную связь с этой задачей именно фихтевскую попытку создать для
науки, безусловно, достоверную основу, это само собою выяснятся в течение
исследования.
2 Основной
теоретико-познавательный вопрос Канта
Создателем теории познания в современном смысле этого слова
обыкновенно называют Канта. Против такого взгляда можно было бы, конечно,
справедливо возразить, что история философии до Канта и знает много исследований,
которые, конечно, должны считаться все же чем-то большим, нежели простыми
зачатками подобной науки. Так Фолькелът в своем основном труде по теории
познания[3]
замечает, что критическая обработка этой науки берет свое начало уже у Локка.
Но и у более ранних философов, даже уже в философии греков, можно найти
рассуждения, какими в настоящее время принято пользоваться в теории познания.
Однако все принимаемые здесь во внимание проблемы были вскрыты Кантом во всей
их глубине, и многочисленные мыслители, примыкая к нему, так всесторонне
проработали эти проблемы, что встречавшиеся раньше попытки их, разрешения мы
находим снова либо у самого Канта, либо у одного из его эпигонов. Когда таким
образом дело идет о чисто фактическом, а не историческом изучении
теории познания, то едва ли мы упустим какое-либо важное явление, если учтем
лишь время, начиная с появления Канта с его "Критикой чистого
разума". То, что было дано раньше на этом поприще, повторяется снова в эту
эпоху.
Основной теоретико-познавательный вопрос Канта следующий: каким
образом возможны синтетические суждения a priori. Рассмотрим этот вопрос с точки зрения его свободы
от предпосылок. Кант потому ставит этот вопрос, что держится того мнения, что
мы можем достичь безусловно достоверного знания только тогда, если мы в
состоянии доказать правомерность синтетических суждений a priori. Он говорит: "В разрешении указанной выше задачи заключается
одновременно возможность чистого употребления разума при обосновании и
изложении всех наук, которые содержат теоретическое познание a priori предметов"[4],
и "от разрешения этой задачи зависит всецело возможность метафизики, а,
следовательно, и ее существование"[5].
Этот вопрос, как его ставит Кант, свободен ли от всяких
предпосылок? Отнюдь нет, так как он ставит возможность безусловно достоверной
системы знания в зависимость от того, что она строится только из синтетических
и таких суждений, которые добываются независимо от какого-либо опыта.
Синтетическими суждениями Кант называет такие, в которых понятие предиката
привносит в понятие субъекта что-либо, лежащее совершенно вне этого последнего,
"хотя бы оно стояло с ним в связи"[6],
в то время как в аналитических суждениях предикат высказывает лишь нечто, уже
содержащееся (в скрытом виде) в субъекте. Здесь, пожалуй, не к месту входить в
рассмотрение остроумных возражений Иоганна Ремке[7] против такого деления суждений.
Для настоящей нашей цели достаточно убедиться, что достигнуть истинного знания
мы можем только при помощи таких суждений, которые к одному понятию
присоединяют второе, содержание которого, по крайней мере для нас, не
заключено еще в первом. Если мы назовем вместе с Кантом суждения этого класса синтетическими,
то мы все-таки можем признать, что познания в форме суждений могут быть добыты
только тогда, когда соединение предиката с субъектом будет таким синтетическим.
Но дело обстоит иначе со второй частью вопроса, который требует, чтобы эти
суждения были априорными, то есть добытыми независимо от всякого опыта. Вполне
возможно[8],
что таких суждений вообще не существует. Для начала теории познания должно
считаться совершенно не установленным, можем ли мы приходить к суждениям помимо
опыта или только через него. Более того, для непредвзятого мышления такая
независимость кажется заранее невозможной. Так как, что бы ни было предметом
нашего знания, оно должно встретиться нам сначала как непосредственное
индивидуальное переживание, то есть стать опытом. Ведь и математические
суждения мы добываем не иным путем, как получая опыт о них в
определенных отдельных случаях. Даже если, как это делает, например, Отто
Либман[9],
считать их основанными на известной организации нашего сознания, то все таки
дело не изменится. Можно тогда, конечно, сказать: то или иное положение имеет
принудительную значимость, потому что, если снимается его истинность, то
вместе с тем снималось бы и сознание; но его содержание как познание мы можем
получить, только если оно станет для нас переживанием совершенно так же, как
какое-нибудь событие во внешней природе. Пусть содержание такого положения
будет заключать элементы, которые служат залогом его абсолютной значимости,
или пусть эта значимость обеспечена в силу других оснований, я все же не могу
ими овладеть иначе, как при условии, что это положение явится мне как опыт. Это
одно.
Второе сомнение заключается в том, что в начале
теоретико-познавательных исследований никак нельзя утверждать, что из опыта не
может исходить никаких безусловно, значимых познаний. Без сомнения, отлично
можно мыслить, что сам опыт мог бы дать такой признак, которым была бы
обеспечена достоверность добытых из него истин.
Итак, в кантовской постановке вопроса заложены две
предпосылки: во-первых, что кроме опыта мы должны иметь еще один путь для
достижения познаний, и, во-вторых, что всякое опытное знание имеет только
условную значимость. Что эти положения нуждаются в проверке, что в них можно
сомневаться, этого Кант совершенно не сознает. Он просто переносит их, как
предрассудки, из догматической философии и кладет их в основу своих
критических исследований. Догматическая философия предполагает их значимыми и
просто применяет их для достижения соответствующего им знания. Кант
предполагает их значимыми и только спрашивает себя: при каких условиях могут
они быть значимыми? Ну, а если они вообще не имеют значимости? Тогда все здание
кантовского учения лишено всякого основания.
Все, что излагает Кант в пяти параграфах, предшествующих
формулировке его основного вопроса, есть попытка доказательства, что
математические суждения синтетичны[10].
Но приведенные нами выше предпосылки как раз остаются в качестве научных
предрассудков. Во втором введении к "Критике чистого разума"
говорится: "Опыт, правда, учит пас, что нечто создано так или этак, но не
учить, что это нечто не могло бы быть другим", и: "Опыт никогда не
дает вашим суждениям истинной или строгой всеобщности, но только допущенную и
относительную (через индукцию)"'. В "Пролегоменах" §1 мы
находим: "Сначала, что касается источников метафизического
познания, то уже в самом его понятии заложено, что оно не может быть
эмпирическим. Принципы такового (сюда относятся t; не только
основные положения, но и основные его понятия) никогда, таким образом, не могут
быть добыты из опыта, так как оно должно быть не только физическим, но и
метафизическим, то есть познанием, лежащим по ту сторону опыта". Наконец,
в "Критике чистого разума"[11]
Кант говорит: "Прежде всего нужно заметить, что собственно математические
положения суть всегда суждения a priori и не эмпиричны,
потому что они в себе самих несут необходимость, которую нельзя добыть из
опыта. Если же этого не захотят признать, пусть будет так: тогда я ограничу
мое положение чистой, математикой, понятие которой уже включает в себя, что оно
содержит не эмпирическое, а только чистое познание a priori". Мы можем открыть "Критику чистого разума" на любом
месте, и мы найдем всюду, что все исследования в этом сочинении ведутся с
предпосылкой этих догматических положений. Коген[12] и Штадлср[13] пытаются доказать, что Кант
выяснил априорную природу математических и чисто естественно-научных положений.
Но все, что пыталась сделать критика, может быть сведено к следующему: так как
математика и чистое естествознание суть априорные пауки, то форма всякого опыта
должна основываться в самом субъекте. Итак, данным эмпирически остается лишь
материал ощущений. Этот материал, посредством заложенных в душе форм,
перестраивается в систему опыта. Формальные истины априорных теорий имеют свой
смысл и значение лишь в качестве регулирующих принципов для материала ощущений;
они делают возможным опыт, но не выходят за его пределы. Ведь эти формальные
истины суть синтетические суждения, a priori, которые этим
самым, как условия всякого возможного опыта, должны идти не дальше самого
опыта. Таким образом, "Критика чистого разума" отнюдь не доказывает
априорности математики и чистого естествознания, а только определяет область их
значимости при той предпосылке, что истины этих наук должны быть добыты
независимо от опыта. Кант даже так мало вдается в доказательство |этой
априорности, что просто выпускает всю ту часть математики (смотри выше), в
которой эта априорность также и по его мнению может быть подвергнута сомнению,
и ограничивается той частью, в которой, как он думает, он может вывести
априорность из чистого понятия. Иоганн Фолькельт также находит, что Кант
исходит "из определенной предпосылки, что существует фактически всеобщее
и необходимое знание". Он говорит об этом далее: "Эта никогда не
подвергнутая Кантом исследованию предпосылка находится в таком противоречии с
характером критической теории познания, что приходится серьезно задавать себе
вопрос, может ли "Критика чистого разума" считаться критической
теорией познания". Правда, Фолькельт находит, что по веским основаниям
необходимо ответить на этот вопрос утвердительно, но через эту догматическую
предпосылку критическая позиция кантовской теории познания коренным образом
нарушается[14].
Словом, и Фолькельт находит, что "Критика чистого разума" не является
лишенной предпосылок теорией познания.
В существенном согласуются с нашим взгляды О. Либмана[15], Гэльдера[16], Виндельбанда[17], Ибервега[18], Эд. ф. Гартмана[19] и Куно Фишера[20] в отношении того
обстоятельства, что Кант ставит априорную значимость чистой математики и
естествознания в качестве предпосылки во главе своих рассуждений.
То, что мы действительно обладаем познаниями, независимыми
от всякого опыта, и что этот последний дает нам знания лишь относительной
всеобщности, мы можем признать лишь как вывод из других суждений. Этим
утверждениям должно было бы обязательно предшествовать исследование сущности
опыта, а также сущности нашего познания. Из первого исследования могло бы
следовать первое, из второго - второе из вышеприведенных положений.
На наши направленные против критики разума доводы можно
было бы возразить еще следующее. Можно было бы сказать, что всякая теория
познания должна была бы еще только приводить читателя туда, где можно найти
лишенную предпосылок исходную точку. Так как-то, чем мы обладаем в качестве
познания в какой-нибудь момент нашей жизни, уже очень удалено от этой исходной
точки, и мы должны вновь искусственно к ней возвратиться. В самом деле, такой
чисто дидактический уговор относительно начала своей науки является
необходимостью для каждого гносеолога. Но эта наука должна во всяком случае
ограничиться указанием, насколько то начало познания, о котором идет речь,
есть действительно начало; она должна была бы состоять из совершенно само собою
разумеющихся аналитических положений и не ставить никаких действительных содержательных
утверждений, оказывающих влияние на содержание дальнейших рассуждений, как это
происходит у Канта. Гносеолог обязан также показать, что принятое им начало
действительно свободно от предпосылок. Но все это не имеет ничего общего с
самой сущностью этого начала, стоит совершенно вне его, ничего не говорит о
нем. При начале преподавания математики я также должен стараться убедить
ученика в аксиоматическом характере известных истин. Но никто не захочет
утверждать, что содержание аксиомы ставится в зависимость от этих
предварительных соображений[21].
Точно таким же образом гносеолог в своих вводных замечаниях должен был бы
показать путь, каким можно прийти к свободному от предпосылок началу; но самое
содержание этого начала должно быть независимым от этих соображений. Но от
такого введения в теорию познания во всяком случае далек тот, кто подобно Канту
в начале ставит утверждения совершенно определенного догматического характера.
3 Теория познания
после Канта
Ошибочная постановка вопроса у Канта оказала большее или меньшее
влияние на всех последующих гносеологов. У Канта взгляд, что все данные
предметы суть наши представления, является как результат его
априоризма. С тех пор этот взгляд сделался основным положением и исходной
точкой почти всех теоретико-познавательных систем. Все, что является для нас
прежде всего и непосредственно достоверным, - это единственно то положение, что
мы имеем знание о наших представлениях; это стало почти общепризнанным
убеждением философов. Г. Э. Шульце уже в 1792 году в своем "Aenesidemus" утверждает, что все наши познания суть просто представления и
что мы не можем никогда выйти за пределы наших представлений. Шопенгауэр со
свойственным ему философским пафосом высказывает тот взгляд, что прочным
приобретением кантовской философии является воззрение, что мир есть мое представление.
Эдуард фон Гартман находит это положение настолько бесспорным, что в своем
труде "Критическое обоснование трансцендентального реализма"
предполагает вообще только таких читателей, которые освободились критически от
наивного отождествления образа своих восприятий с вещью в себе и дошли до
признания абсолютной гетерогенности данного через посредство акта
представления, в виде субъективно-идеального содержания сознания, объекта
созерцания и независимой от акта представления и формы сознания, существующей
самой по себе вещи; т.е. таких читателей, которые проникнуты убеждением, что
вся совокупность того, что нам непосредственно дано, есть ряд представлений[22]. В своей последней
теоретико-познавательной работе Гартман пытается, правда, еще и обосновать
свой взгляд. Паши дальнейшие рассуждения покажут как должна отнестись к такому
обоснованию свободная от предпосылок теория познания. Отто Либман высказывает
в качестве священнейшего, высшего основного положения всякой теории познания
следующее: "Сознание не может перепрыгнуть через само себя"[23]. Фолькельт высказал суждение,
что первая, самая непосредственная истина та, что все наше знание простирается
прежде всего только на наши представления, И назвал это позитивистическим
принципом познания; он рассматривает как "в высокой степени критическую"
только такую теорию познания, которая ставит во главе этот принцип, "в
качестве того, что единственно твердо установлено в начале всякого философствования,
и уже затем его последовательно продумывает"[24]. У других философов мы находим
поставленными во главе теории познания другие утверждения, как, например, что
настоящая проблема теории познания заключается в вопросе об отношении между
мышлением и бытием и в возможности посредства между обоими (Дорнер[25]); или в вопросе о том, каким
образом сущее становится сознательным (Ремке) и т. д. Кирхман исходит из двух
гносеологических аксиом: "воспринятое существует" и
"противоречие не существует"[26].
По Л. Э. Фишеру познавание состоит в знании о фактическом, реальном[27], и он оставляет эту
догму столь же не проверенной, как и Геринг, утверждающий также нечто сходное -
"Познавать всегда значит познавать нечто сущее; это факт, которого не
может отрицать ни скептицизм, ни кантовский критицизм"[28]. Эти два последних
просто объявляют: вот что такое познание, не спрашивая, по какому праву
они это делают.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7
|