Государственные мужи Древней Греции признавали за гражданами право на уход из жизни лишь в некото­рых случаях. Часто разрешение на самоубийство дава­лось осужденным преступникам (вспомним историю Сократа). Самоубийство, совершенное без санкции влас­тей, строго осуждалось и каралось посмертным поноше­нием: в Афинах и Фивах у трупа отсекали руку и хоро­нили ее отдельно. Известна история спартанца Аристодема, искавшего и нашедшего гибель в Платейской бит­ве. В отличие от летчиков-камикадзе и Александра Матросова, он удостоился не почестей за героизм, а хулы и осуждения.

Вместе с тем в той же Спарте чтили память само­убийцы Ликурга, которого следовало бы поставить в пример политикам последующих веков. Прославленный законодатель отправился к дельфийскому оракулу, взяв с сограждан клятву жить по введенным им законам, пока он не вернется. Когда оракул одобрил нововведения реформатора, Ликург уморил себя голодом, чтобы свя­занные словом спартанцы продолжали жить по его правде и дальше.

В Афинах и ряде других городов имелся особый за­пас яда для тех, кто желал уйти из жизни и мог обосно­вать свое намерение перед ареопагом. Читаем у Либания: "Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания ареопагу и, получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит — умирай; если ты обижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй жизнь. Пусть несчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему лекарство, и его беде наступит конец".

Итак, государство уже вторглось в область сокровен­ной и окончательной свободы, но пока еще ведет себя деликатно и Снисходительно — разумеется, лишь по отношению к полноправным гражданам, поскольку рабам свободы не полагалось вовсе.

В Риме, особенно после создания империи, строгость закона по отношению к mors voluntaria ("добровольная смерть") усугубилась. В кодексе императора Адриана (II век) ле­гионеру за попытку самоубийства полагается смертная казнь: "Если солдат попытается умертвить себя, но не сумеет, то будет лишен головы". А дальше следует ха­рактерная оговорка: "...в том случае, если только при­чиной тому не были невыносимое горе, болезнь, скорбь или иная подобная причина". Далее названы и иные смягчающие вину мотивы: "усталость от жизни, безу­мие или стыд". Даже с учетом смертной казни для са­моубийц, не подпадающих под вышеуказанные категории, а они допускают самую либеральную интерпретацию, то получается, что во времена Адриа­на право относилось к несчастным самоубий­цам куда гуманнее, чем европейское законодательство XIX столетия — во всяком случае, признавало наличие обстоятельств, оправдывающих суицид. В "Дигестах" Юстиниана, классическом своде римского права (VI век), осуждается только самоубийство "без причины", ибо "тот, кто не жалеет себя, не пожалеет и других". "Не следует также предавать погребению тех, кто повесился или иным образом наложил на себя руки не вследствие не­выносимости жизни, а по своей злой воле", — гласит закон. "Невыносимость жизни" — это еще либеральнее, чем трактовка Адриана. Правда, поблажки для солдат в кодексе Юстиниана отменяются — по тяжести преступ­ления попытка самоубийства приравнивается к дезер­тирству.

Но, как и в Греции, относительная свобода распоря­жаться если не собственной жизнью, то собственной смертью предоставлялась только свободным жителям империи. Самоубийство раба влекло за собой показатель­ные акции устрашения. Чтобы при продаже живого то­вара покупателю не подсовывали рабов со скрытым бра­ком — склонностью к депрессии, — существовал специ­альный закон, предусматривавший нечто вроде "гаран­тийного срока": если купленный раб кончал с собой в течение 6 месяцев после заключения сделки, продавец был обязан вернуть покупателю полученные деньги.

Государство могло себе позволить двойной стандарт по отношению к суициду до тех пор, пока рабы счита­лись недочеловеками, однако после того, как христиан­ство приобрело статус официальной религии, возникла насущная потребность в унификации. Положение усугублялось тем, что в позднеримской империи самоубий­ства рабов необычайно распространились и стали при­обретать черты эпидемии. Трудно запугать человека, решившего покончить счеты с жизнью, посмертным глумлением над его бренными останками или мучительной казнью — это лишь понуждает самоубийцу выби­рать более надежный способ самоумерщвления. Пона­добились меры более эффективные и кардинальные. Их предоставила в распоряжение государства христианская церковь.

Если светская власть лишала человека свободы лишь в его физической ипостаси и только на период его земной жизни, то власть церковная давала возможность стреножить и душу, ибо юрисдикция религии простира­лась и в жизнь загробную.

Наступила эпоха, когда человек был неволен распо­ряжаться ни своим телом, ни своей душой. И продол­жалось это больше тысячи лет.

"Линия защиты" на судебном процессе над суицидом выстраивалась тысячелетиями. Первым и, пожалуй, са­мым именитым адвокатом самоубийства был строгий ра­ционалист Сократ. Взгляды философа известны нам глав­ным образом из пересказа Платона, который к самоубий­ству относился резко отрицательно, но тем не менее зву­чат эти доводы убедительно, и их весомость еще более подчеркивается тем, что произнесены они перед чашей с цикутой. То, что смерть Сократа была не казнью, а именно добровольным уходом из жизни, до­казывает сам философ, сказавший, что ему ничего не стоило опровергнуть вздорные об­винения судей, но он не пожелал этого делать. Его прощальные слова, обращенные к суду, свидетельствуют, что смерть он привет­ствует как благо: "Но уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть вам — чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это никому не ведомо, кроме бога".

Впрочем, Платон вкладывает в уста Сократа слова, сводящие на нет пра­вомочность этого довода.

Первая разработанная аргументация, целая этичес­кая система, оправдывающая самоубийство, была создана стоической школой. Разумность и нравственность — не­пременные условия жизни достойного человека. Если в силу каких-либо причин жить разумно и нравственно сделалось невозможно, следует умереть. Благо — не про­должительность жизни, а ее качество. Страха нет, ибо человеку нечего бояться — он хозяин своей судьбы. Со­блазнительная формула стоицизма: достойная жизнь и достойная смерть. И неминуемый вывод: достойно жить трудно, достойно умереть легко.

Вроде бы всем хорош стоицизм, только, с точки зре­ния современного человека, слишком уж легко готов расстаться с жизнью. Хочется думать, что со времен Стои она все-таки поднялась в цене.

Смерть Клеанфа, ученика и преемника основателя стоицизма Зенона, оставляет чувство некоторого мораль­ного дискомфорта. Когда философ заболел, врачи посоветовали ему воздержаться от приема пищи. Клеанф двое суток ничего не ел, и ему стало лучше — опас­ность миновала. "Он же, — пишет Плутарх, — изведав уже некую сладость, порождаемую угасанием сил, при­нял решение не возвращаться вспять и переступил тот порог, к которому успел уже так близко придвинуть­ся". Что-то здесь все-таки не так. Возможно, стоицизм — отличная философия смерти, но вряд ли стоит пре­подавать ее в школах в качестве философии жизни.

Воззрения на суицид эпикурейцев сходны со стоичес­кими, хотя две эти философские школы несколько ве­ков оппонировали друг другу по целому ряду основопо­лагающих вопросов — главное различие именно в том, что эпикуреизм-то как раз в первую очередь учит пра­вильно жить. И, что существенно, жить счастливо. Уче­ние Эпикура в его этической части как нельзя лучше соответствует мировоззрению современного человека. Эпикуровская формула бытия обаятель­на (жить благородно и весело), желания оспаривать ее не возникает. Прославленное бойкотирование смерти ("Смерть нас не касается: когда мы есть — нет ее, а когда она приходит, то исчезаем мы"), пожалуй, звучит несколько легкомысленно, но к основным постулатам этики Эпикура трудно не прислушаться:

·        Боги (Бог), возможно (и даже почти наверняка), есть, но им (Ему) не до человека, а стало быть, и человеку не должно быть до них (Него) дела. Надейся не на Него, а на себя.

·        Жить надо в мире с собой, по возможности абстра­гируясь от внешних условий.

·        Правильная жизненная установка — безмятежность духа и свобода от страха перед миром и смертью.

Замечательно сказано: "Не сдавайся ни судьбе, ни чему-либо друго­му. Но когда явится необходимость расстать­ся с жизнью» то смело отрешись от нее и от всех, кто по пустоте скован ею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами на устах и воз­гласим: "Хорошо мы пожили!" (Эпикур).

Противоположной точки зрения придерживались Платон и Аристотель (позднейшие оппоненты суицида, в том числе и отцы церкви, строили свою систему доказательств, используя их наследие).

Платон поставил перед собой очень сложную задачу: не отрекаясь от любви и почте­ния к своему учителю Сократу, показать, что самоубий­ство, совершенное этим идеальным человеком, — не выход и не способ. Для этого Платону пришлось вложить в уста своего героя слова, из которых следует, что поступок Сократа — не правило, а редкое исключе­ние, которое может быть санкционировано лишь выс­шей силой (та самая аргументация, которую впослед­ствии повторит блаженный Августин). Обращаясь к сво­ему ученику фиванцу Кебету, Сократ говорит: "Сокровенное учение[1] гласит, что мы, люди, нахо­димся как бы под стражей и что не следует ни избав­ляться от нее своими силами, ни бежать, — величе­ственное, на мой взгляд, учение и очень глубокое. И вот еще что, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, — часть божественного достояния. Согласен ты с этим или нет?

— Согласен, — отвечал Кебет.

— Но если кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не спросившись предварительно, угодна ли его смерть тебе, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти?

— Непременно! — воскликнул Кебет.

—А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, что­бы человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде как, например, — сегодня — меня".

Платон осуж­дает не самоубийство вообще, а лишь тех, кто убил себя "от малодушия и праздности". Что ж, с этим, навер­ное, можно согласиться. Хотя имеют ли право оставши­еся в живых решать, достойными или недостойными были мотивы самоубийцы?

Если рациональность Платона все же апеллирует к религиозному сознанию и основана на аксиоме, утвер­ждающей, что человек — раб божий и потому не имеет права произвольно уходить из жизни, то Аристотель больше подчеркивает антиобщественность этого деяния. Оно является актом безответственным и преступлением против государства, ибо загрязняет город и ослабляет общество, лишая его полезного гражданина. Самоубий­ство "заманивает людей двумя приманками — легкос­тью и честью", но на самом деле есть трусость и дезер­тирство, так как убивающий себя подобен солдату, ко­торый бросил свой пост.

Резоны Аристотеля не столь убедительны для нас — конечно, за исключением тех из нас, кому нра­вится воображать себя солдатом на посту.

Философия Средневековья.

Неприятный факт: христианство повело страстную, непримиримую борьбу с самоубийцами, продолжающу­юся и поныне, не столько из высших соображений, сколь­ко из меркантилизма, выполняя заказ земных властей. Все имеет свою цену, в том числе и возможность спасти миллионы душ, которую христианство получило с обре­тением статуса государственной религии.

Не секрет, что в первые века своего существования гонимая религия относилась к мученичеству, то есть аль­труистическому самоубийству во имя веры, с благогове­нием. Христианство не смогло бы добиться такого авто­ритета без страстотерпцев, добровольно шедших на крест или на арену цирка, в пасть голодным хищникам. Од­нако государству и государственной религии мученики ни к чему — никогда не знаешь, чего от них ожидать, и примерно с V века отношение церкви к добровольной смерти во имя веры начинает меняться.

Утвердив принцип "кесарю кесарево", церковь рас­ширила трактовку принципа "Богу Богово": бессмерт­ная душа принадлежит Всевышнему, и только Он волен ей распоряжаться.

Искоренение беса самоубийства проводилось с труд­но вообразимой для наших времен обстоятельной нето­ропливостью, растянувшись на столетия. Первая атака была предпринята еще на закате Западной империи, на Арльском соборе 452 года, где суицид впервые был объяв­лен преступлением, а те, кто его совершают, — "объя­тыми диавольским безумством". В 533 году Орлеанский собор, следуя пожела­нию судебных властей, отказал в христианском погре­бении самоубийцам из числа осужденных преступников, ибо, совершив самосуд, они обманывают закон, уходят от положенного наказания. Следующий шаг был пред­принят на Бражском соборе 563 года, введшем кара­тельные санкции против всех самоубийц: им отказали в церковном отпевании и погребении. Толедский собор 693 года отлучил от церкви не только самоубийц, но и тех, кто, попытавшись покончить с собой, остался жив.

Христианская церковь относилась к самоубийству го­раздо непримиримее, чем к убийству. Эта явная неспра­ведливость аргументировалась тем, что убийца еще мо­жет раскаяться в своем злодеянии, а самоубийца такой возможности лишен. На самом же деле снисходитель­ность к первому из смертных грехов объяснялась все теми же государственными интересами: и светской, и церковной власти было не обойтись без собственных убийц, состоявших у них на службе.

Каждая из ужесточающих мер, вводимых церковью против самоубийц, немедленно сопровождалась еще бо­лее строгими актами светской власти.

Рьяность властей имела кроме религиозной и финан­совую подоплеку: еще в законах Людовика Святого (XIII век) самоубийцу предписывалось не только подвергать посмертному суду, но и лишать имущества, переходящего к барону. С централизацией власти наследователем самоубийц стала корона.

Таким образом христианс­кая церковь сформировала безоговорочно негативное от­ношение к суициду лишь через 500—600 лет после сво­его возникновения.

При отсутствии канонических обоснований отцам цер­кви, участникам антисуицидных церковных соборов V— VII веков, было не так-то просто доказать тезис о недо­пустимости самоубийства. Положение усугублялось тем, что сам Иисус принял смерть добровольно, то есть фак­тически закончил свое земное существование самоубий­ством. Примеру Агнца последовали сотни и тысячи хри­стианских мучеников. Одни безропотно и даже с радос­тью предавались в руки палачей, другие убивали себя сами и именно за это были причислены христианской церковью к лику святых.

Ранние вероучители Тертуллиан (II век) и святой Иероним (IV век) восхваляют верность Дидоны, предпочетшей самосожжение повторному браку. У Евсевия Кесарийского (III век) описано тройное самоубийство антиохийской христианки Домнины и двух ее дочерей, кото­рые, спасаясь от разнузданной диоклетиановой солдат­ни, бросились в реку "и погибли незапятнанными среди волн".

В IV—V веках появились христианские фанатики-донатисты (последователи карфагенского епископа Дона­та), которые так неистово жаждали мученичества во имя веры, что церковь в конце концов объявила их еретика­ми. Донатисты убивали себя по поводу и без повода, создав своеобразный культ самоубийства. Дона­тисты верили в то, что человек может достичь святости усилием воли, однако правящая церковь усмотрела в этой установке грех гордыни.

Святой Августин, первым из отцов церкви обрушившийся на суицид, утверждал, что спасение идет только от Бога, а самоубийство, даже совершенное во имя веры, — "мерзкий грех, заслужи­вающий проклятия, худший из грехов, ибо в нем нет возможности раскаяться". Диспуты с адептами донатизма в конце концов сменились репрессивными мерами. Имен­но тогда в христианском мире утвердился принцип "веры насильно", вознесший церковный институт к вершинам земной власти, но подорвавший самую основу христи­анства.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6