Легче перечислить, кем он не был. Причем в научных занятиях он оставался художником, так же как в искусстве оставался мыслителем и ученым.

            Легендарная слава Леонардо прожила столетия и до сих пор не только не померкала, но разгорается все ярче: открытия современной науки снова и снова подогревают интерес к его инженерным и научно-фантастическим рисункам, к его зашифрованным записям. Особо горячие головы даже находят в набросках Леонардо чуть ли не предвидение атомных взрывов. А живопись Леонардо да Винчи, в которой, как и во всех его трудах, есть что-то недосказанное и тем более волнующее воображение, снова и снова ставит перед ним самую великую загадку – о внутренних силах, таящихся в человеке.

            Известно мало произведений Леонардо, и не столько потому, что они погибали, сколько потому, что он и сам их обычно не завершал. Осталось всего несколько законченных и достоверных картин его кисти, сильно потемневших от времени, почти совсем разрушившаяся фреска “Тайная вечеря” в Милане и много рисунков и набросков – самое богатое их собрание в Виндзорской библиотеке. Эти рисунки пером, тушью и сангиной, некоторые очень тщательные, другие только набросанные, многие по нескольку на одном листе, иные вперемешку с записями, дают представление о колоссальном мире образов и идей, в котором жил великий художник.

            Переполненный замыслами, малой доли которых хватило бы на целую жизнь, Леонардо ограничивался тем, что намечал в эскизе, в наброске, в записи примерные пути решения той или иной задачи и предоставлял грядущим поколениям додумывать и доканчивать. Он был великий экспериментатор, его больше интересовал принцип, чем само осуществление. Если же он задавался целью осуществить замысел до конца, ему хотелось добиться такого предельного совершенства, что конец отодвигался все дальше и дальше, и он, истощая терпение заказчиков, работал над одним произведением долгие годы.

            У него было много учеников, которые старательно ему подражали, - видимо, сила его гения порабощала, - и Леонардо часто поручал им выполнять работу по своим наброскам, а сам только проходился по их творениям кистью. Поэтому при малом количестве подлинных картин самого мастера сохранилось много “леонардесок” – произведений, прилежно и довольно внешне копирующих манеру Леонардо; однако отблеск его гения заметен то в общей концепции, то в отдельных частностях этих картин.

            Леонардо да Винчи был художником менее всего интуитивным, все, что он делал, он делал сознательно, с полным участием интеллекта. Но он едва ли не с умыслом набрасывал покров таинственности на содержание своих картин, как бы намекая на бездонность, неисчерпаемость того, что заложено в природе и человеке.

            Из произведений последнего двадцатилетия жизни Леонардо назовем знаменитую “Мону Лизу” (“Джоконду”). Едва ли какой-нибудь другой портрет приковывал к себе на протяжении столетий, и особенно в последнее столетие, столь жадное внимание и вызвал столько комментариев. “Мона Лиза” породила различные легенды, ей приписывали колдовскую силу, ее похищали, подделывали, “разоблачали”, ее нещадно профанировали, изображая на всевозможных рекламных этикетках. А между тем трудно представить себе произведение менее суетное. А причина неувядающей популярности Джоконды – в ее всечеловечности. Это образ проникновенного, проницательного, вечно бодрствующего человеческого интеллекта: он принадлежит всем временам, локальные приметы времени в нем растворены и почти неощутимы, так же как в голубом “лунном” ландшафте, над которым царит Мона Лиза.

            Неуловимое выражение лица Джоконды, с ее пристальностью взгляда, где есть и чуть-чуть улыбки, и чуть-чуть иронии, и чуть-чуть чего-то еще, и еще, и еще, не поддается точному воспроизведению, так как складывается из великого множества светотеневых нюансов. “Сфумато” – нежная дымка светотени, которую так любил Леонардо, здесь творит чудеса, сообщая недвижному портрету внутреннюю жизнь, непрерывно протекающую во времени.

            Это венец искусства Леонардо. Тихий луч человеческого разума светит и торжествует над жестокими гримасами жизни.

            Среди художественных сокровищ галереи Уффици во Флоренции есть портрет необыкновенно красивого юноши в черном берете. Это явно автопортрет, судя по тому, как направлен взгляд; так смотрят, когда пишут себя  в зеркале. Долгое время не сомневались, что это – подлинный автопортрет Рафаэля, теперь его авторство некоторыми оспаривается. Но, как бы ни было, портрет превосходен: именно таким, вдохновенным, чутким и ясным, видится образ самого гармонического художника Высокого Возрождения – “божественного Санцио”.

            Он был на 30 лет моложе Леонардо да Винчи, а умер почти одновременно с ним, прожив всего 37 лет. Недолгая, но плодотворная и счастливая жизнь. Леонардо и Микеладжело, дожившие до старости, осуществили лишь некоторые свои замыслы, и только немногие им удалось довести до конца. Рафаэль, умерший молодым, почти все свои начинания осуществил. Самое понятие незаконченности как-то не вяжется с характером его искусства – воплощением ясной соразмеренности, строгой уравновешенности, чистоты стиля.

            Рафаэль, как истинный сын Возрождения, был если и не столь универсальным, как Леонардо, то все же очень разносторонним художником: и архитектором, и монументалистом, и мастером портрета, и мастером декора. Но доныне его знают больше всего как создателя дивных “Мадонн”.  У его мадонн всегда гладкие волосы, чистый овал лица, чистый девственный лоб, ниспадающее покрывало охватывает фигуру сверху донизу единым плавным контуром.

            “Сикстинская Мадонна”, эта необычайная алтарная композиция давно уже вошла в сознание сотен тысяч людей как формула красоты. Если бы Рафаэль никогда ничего не написал, кроме этой кроткой, босой, круглолицей женщины, этой небесной странницы, закутанной в простой плащ и держащей в руках необыкновенного ребенка, он и тогда был бы знаменитым художником.

            Но он написал еще очень много замечательного. С 1508 года он постоянно работал в Риме, главным образом при дворе папы Юлия II и его преемника Льва X, где исполнил большое количество монументальных работ. Из них самые выдающиеся – это росписи ватиканских станц – апартаментов папы. Здесь видно, на какой титанический размах был способен кроткий, лирический Рафаэль.

            Говорят, что время – лучший судья: оно безошибочно отделяет хорошее от плохого и сохраняет в памяти народов лучшее. Но и среди этого лучшего каждая эпоха облюбовывает то, что ей созвучнее и ближе. Из трех корифеев Высокого Возрождения Рафаэль долгое время был самым чтимым. Начиная со второй половины XIX века и в наши дни любовь к Рафаэлю уже не так сильна как прежде; нас глубже захватывает Леонардо, Микеланджело, даже Ботичелли. Но нужно быть справедливым: Рафаэль – не тот благообразный, идеальный, благочестивый классик, каким его восприняли эпигоны. Он живой и земной.

            И третья горная вершина Ренессанса – Микеланджело Буонарроти. Его долгая жизнь – жизнь Геркулеса, вереница подвигов, которые он совершал, скорбя и страдая, словно бы не по своей воле, а вынуждаемый своим гением.

            Микеланджело был ваятель, архитектор, живописец и поэт. Но более всего и во всем – ваятель. Скульптуру он ставил выше всех других искусств и был  в этом, как и в другом, антагонистом Леонардо, считавшим царицей искусств и наук живопись.

            Одна из ранних работ Микеланджело – статуя Давида, высотой около пяти метров. Он изваял из единой мраморной глыбы (ранее уже испорченной неудачной обработкой) прекрасного в своем сдержанном гневе молодого гиганта. Ваяние – это высекание путем откалывания и обтесывания камня; ваятель мысленным взором видит в каменной глыбе искомый облик и “прорубается” к нему в глубь камня, отсекая то, что не есть облик. Это тяжелый труд – не говоря уже о большом физическом напряжении, он требует от скульптора безошибочности руки и особой зоркости внутреннего видения. Так работал Микеланджело. Освобожденные от “оболочки”, статуи Микеланджело хранят свою каменную природу. Они всегда отличаются монолитностью объема. Почти нигде у его статуй нет свободно отведенных, отделенных от корпуса рук; бугры мускулов преувеличены, преувеличивается толщина шеи, уподобляемой могучему стволу, несущему голову; округлости бедер тяжелы и массивны, подчеркивается их глыбистость. Их движения сильны, страстны и вместе с тем как бы скованы; излюбленный Микеланджело мотив контрапоста – верхняя часть торса резко повернута.

            Два главных скульптурных замысла проходят почти через всю творческую биографию Микеланджело: гробница папы Юлия II и гробница Медичи.

            Микеланджело умер в возрасте 89 лет. Что же он осуществил? Мало по сравнению со своими замыслами, но колоссально много на весах истории искусства. По иронии судьбы, самым законченным из его трудов оказался не скульптурный, а живописный – роспись потолка Сикстинской капеллы. В общей сложности несколько сот фигур написано на пространстве в 600 квадратных метров: целый народ, целое поколение титанов, где есть и старики, и юные, и женщины, и младенцы. Он никогда не изображал слабых людей, у него и старики, и женщины, и умирающие, и отчаявшиеся – всегда мощны.

            Микеланджело-художник до последнего вздоха боготворил человеческую красоту. И ему чудилось в ней нечто грозное, роковое – высший предел на границе небытия.

            Не всякому было дано так ощутить трагедию заката большой культурной эпохи, как  Микеланджело. Наступившая в Италии феодально-католическая реакция через какое-то время стала буднями жизни, новые поколения художников уже не видели в ней особой трагедии, а принимали ее как данность. Художники второй половины XVI века продолжали чтить своих великих ренессансных предшественников и считали, что следуют их заветам. На самом деле они следовали им эпигонски, усваивая обрывки внешних форм и бессознательно доводя их до карикатуры, потому что исчезло содержание, когда-то рождавшее и животворившее эти формы. Школа маньеристов культивировала “змеевидные” повороты фигур Микеланджело, но вне микеланджеловского гуманистического пафоса эти повороты выглядели странной вычурностью. Маньеристы так же заимствовали у Леонардо указующие жесты, таинственные улыбки – и это принимало характер двусмысленный и жеманный.

            Но среди маньеристов были сильные и острые мастера, особенно много достигшие в портрете, как, например, Понтормо и Бронзино или ювелир,  чеканщик и скульптор Бенвенуто Челлини.

            Традиции Возрождения по-настоящему продолжали не эпигоны и эклектики, а те, кто обращался с этими традициями куда менее почтительно и противопоставлял им нечто новое – Рембрандт, например.

            Хотя об архитектуре Возрождения можно сказать многое, но как ни красивы и внушительны ренессансные палаццо и храмы, как ни блистательна деятельность зодчих Высокого Возрождения – Браманте и Палладио, - архитектура в эту эпоху престала быть дирижером оркестра искусств. Произошло некое перемещение акцентов. Живопись, завоевав собственное иллюзорное пространство, встала на путь независимости от архитектуры. Архитектура начинает сама подражать изобразительным искусствам, жертвуя своей конструктивностью, своей тектонической правдивостью. Преобладает забота о красоте фасада независимо от действительности тектоники. Не останавливаются и перед тем, чтобы чисто живописными средствами создавать иллюзорное простанство и интерьер.

            Примерно такие же отношения, как с архитектурой, сложились у ренессансного изобразительного искусства с прикладным искусством. Художники Возрождения не порывали связей с ремеслами. Вероккьо, Ботичелли, да и большинство художников не только писали картины и фрески, но и расписывали сундуки (знаменитые итальянские “кассоне”), занимались ювелирным делом, исполняли рисунки для гобеленов. Изображение побеждает, подчиняет себе самый предмет. Не столько изображение украшает вещь, сколько сама вещь существует как бы для того, чтобы служить фоном для росписи, причем ее собственная, рациональная структура все меньше принимается во внимание: страсть к передаче иллюзорного пространства проникает и сюда.

            Подобные перемещения акцентов с созидательного, конструирующего начала на живописно-декоративное симптоматичны. Они предвещают в будущем определенное расхождение между искусством и повседневностью.  Ведь архитектура, посуда, мебель и все прочее входят  в структуру  человеческой повседневности, обихода, быта. Когда живопись и скульптура живут с ними в  тесном союзе, это значит, что искусство как таковое не противопоставляет себя повседневной жизни, существует внутри нее, а не параллельно с ней. В ренессансной культуре союз, по-видимому, тесный: искусство вездесуще, оно проникает собой все, его даже слишком много на каждом шагу. Однако мир функциональных вещей начинает подчинятся миру изображений, приспосабливаться  нему, а это значит, что по дальнейшей логике процесса архитектура и ремесла должны были постепенно утрачивать собственную художественную силу, неразрывно связанную с их целесообразностью и функциональностью. И действительно: чем дальше, тем больше они расслаивались на декоративную и функциональную сторону, причем в первой оставалось все меньше целесообразного, а во второй – все меньше художественного. Социальная сторона начавшегося процесса расхождения искусства с повседневной жизнью заключалась в том, что художники понемногу обособлялись в артистическую касту, что искусство из коллективного, массового творчества становилось делом особо одаренных индивидов. И отсюда вытекало еще то, что общий, “средний” уровень художественной культуры после Ренессанса уже никогда не был таким равномерно высоким, как в прежние эпохи. Послеренессансное искусство знает отдельных гениальных художников, много талантов, еще больше умелых посредственностей и, наконец, в новейшее время – множество людей “около искусства”.

            Что же касается эпохи Ренессанса, то, отдавая ей всю меру восторга и удивления, можно согласиться со словами:”…этому возбужденному времени сильнейшего индивидуализма недостает той дисциплинирующей, сдержанной силы, которая создает все свои самые высокие достижения лишь в творчестве общем”.

            Пока что изобразительные искусства переживали тем не менее эпоху своего полного торжества. И если во Флоренции и в Средней Италии они развивались преимущественно под знаком пластики (сама живопись была прежде всего пластической), то  в Венеции господствовала живопись как таковая, радостная стихия цвета.

            Возрождение в Венеции – обособленная и своеобразная часть общеитальянского Возрождения. Оно здесь началось позже, продолжалось дольше, роль античных традиций в Венеции была наименьшей, а связь  с последующим развитием европейской живописи – наиболее прямой.

            Венеция мало интересовалась учеными изысканиями и раскопками античных древностей – ее Реннессанс имел другие истоки. Культура Византии пустила в Венеции особенно глубокие корни, но византийская строгость не привилась – нравилась византийская красочность, золотой блеск. Венеция переработала в своем лоне и готику и восточные традиции. Венеция вырабатывала свой стиль, черпая отовсюду, тяготея к красочности, к романтической живописности.

            Вкус к фантастическому, цветистому, однако, умерялся и упорядочивался духом деловитой трезвости, реальным взглядом на жизнь, свойственным венецианским купцам. Из всего, что впитала Венеция, из нитей Запада и Востока она соткала свой Ренессанс, свою чисто светскую, протобуржуазную культуру, которая, в конечном счете, сблизилась с изысканиями итальянских гуманистов. Это произошло не раньше второй половины XV века – только тогда наступило кратковременное венецианское “кватроченто”, вскоре уступившее культуре Высокого Ренессанса. Многим, кто знакомится с венецианской живописью, произведения раннего венецианского Ренессанса нравятся даже больше, чем прославленные полотна Тициана, Веронезе и Тинторетто. Произведения кватрочентистов сдержаннее и тоньше, их наивность пленяет, в них больше музыкальности. Художник, переходный от Раннего Возрождения к Высокому – Джованни Беллини, с течение времени все больше привлекает внимание, хотя долгое время его заслоняли своим пышным чувственным блеском его младшие современники. Джорджоне – ученик Джованни Беллини, художник, считающийся первым мастером Высокого Возрождения в Венеции, принадлежал к породе мечтателей. В стиле Джорджоне есть общее и с Рафаэлем и с Леонардо да Винчи: Джорджоне “классичен”, ясен, уравновешен в своих композициях, а его рисунку свойственна редкая плавность линий. Но Джорджоне лиричнее, интимнее, у него есть качество, искони свойственное венецианской школе и поднятое им на новую ступень - колоризм. Любовь венецианцев к чувственной красоте цвета привела, шаг за шагом, к новому живописному принципу, когда материальность изображения достигается не столько светотенью, сколько градациями цвета. Отчасти, это уже есть у Джорджоне.

            А затем Веронезе, Тициан, Тинторетто подняли искусство цветовой “лепки” до высшей стадии мастерства, которой потом не переставали учиться у великих венецианцев все живописцы Европы.

            Надо заметить, что венецианские художники чинквеченто являлись людьми иного склада, чем мастера других областей Италии.  Непричастные к ученому гуманизму, они не были столь же разносторонними, как флорентийцы или падуанцы, - это были более узкие профессионалы своего искусства – живописи. Большие патриоты Венеции, они обычно никуда не переезжали и не странствовали. И потому венецианская школа, несмотря не различие художественных индивидуальностей, обладала многими общими родовыми чертами, свойственными ей, и только ей, передававшимися от отца к сыну, от брата к брату в больших художественных семьях. В творчестве венецианцев сказывалась устойчивость обстановки быта, пейзажа, типажа. Мы узнаем во всех их картинах атмосферу Венеции по обилию праздничных, пиршественных мотивов, по сквозным балюстрадам дворцов, по краснобархатным мантиям дожей, по золотым волосам женщин.

            Самым типичным художником праздничной Венеции можно считать Паоло Веронезе. Он был живописец, и только живописец, - зато уж живописец до мозга костей, лев живописи, бурно талантливый и простодушный в своем искусстве тем великолепным простодушием щедрого таланта, которое всегда пленяет и способно искупить многое недостающее. Веронезе вовсе не ставил себе таких мудреных психологических задач, как, например, Леонардо в “Тайной вечере”, - его это не интересовало. Краски Веронезе светозарны, насыщенны по тону, и, что главное, они материальны – то есть не просто расцвечивают изображение предмета (что часто бывало  у флорентийцев), а сами претворяются в предмет, становятся серебром, бархатом, облаком, телом. Красота формы, цвета и фактуры вещей, как они существуют сами по себе, в натуре, как бы помножается на красоту цвета и фактуры живописи, и в результате чувственное впечатление приобретает высочайшую интенсивность; к тому же Веронезе гениально организует композицию, сопоставляет фигуры в таких сочетаниях ритма, пространственных, перспективных отношений, которые дают максимум зрелищного эффекта. Он не фантазирует в красках – его колорит исключительно  “объективен”; он передает даже ощущение воздушной среды, ее серебристый холодок.

            Вся эволюция венецианской живописи чинквеченто отразилась в творческой биографии Тициана. В раннем периоде Тициан близок к Джорджоне, с которым он работал совместно. По сравнению с Джорджоне Тициан менее лиричен и утончен, его женские образы более “приземлены”, но по-своему не менее обаятельны. От них исходит успокоительное веяние душевной свежести и здоровья.  Спокойные, золотоволосые, пышнотелые женщины Тициана – то обнаженные, то в богатых нарядах – это  как бы сама невозмутимая природа, сияющая “вечной красотой”, не добрая и не злая, не умная и не глупая и в своей откровенной чувственности абсолютно целомудренная. Природа, женщина, живопись, - кажется, что эти понятия были для Тициана чем-то нераздельным.

            Но он далеко не был таким стихийным живописцем, как Веронезе. Тициан гораздо более интеллектуален. Интеллектуальность ощущается и в его монументальных композициях и главным образом в портретах.

            Работая в различных жанрах, Тициан непрерывно совершенствовал свою живописную “технику” и достиг в ней такой свободы и смелости, которая поражала тогда и поражает сейчас. Вместо обычного легкого подмалевка холста Тициан покрывал холст густым месивом краски и в этом месиве сильными ударами кисти “вырабатывал рельеф освещенных частей” будущих фигур. На этой стадии он прерывал работу на несколько месяцев, затем вновь брался за начатые холсты и “разглядывал их с суровым вниманием, точно это были его злейшие враги, дабы увидеть в них какие-либо недостатки”. Тут он их выправлял, “подобно доброму хирургу, без всякой милости  удаляющему опухоли”, и “покрывал затем эти основы, представлявшие своеобразный экстракт из всего наиболее существенного, живым телом, дорабатывая его посредством ряда повторных мазков до такого состояния, что  ему, казалось, недоставало только дыхания”.

            Живописные методы позднего Тициана  выводят ренессансную живопись за ее прежние пределы: в них уже заложена вся специфика “живописности”. Поздний Тициан говорит на языке, близком языку Веласкеса и Рембрандта, он духовный отец этих позднейших художников, которые специфически живописными средствами – соотношениями тонов, пятном, динамическим мазком, фактурой красочной поверхности – передавали мир в его ощутимой материальности.

            Однако у Тициана живописность еще нигде не расстается с осязательным чувством пластической объемной формы: у него эти элементы находятся в равновесии. Оттого такая безусловная жизненность его фигур, которым в самом деле “недостает только дыхания”.

            Тинторетто – младший современник Тициана и Веронезе и последний корифей венецианского чинквеченто – пошел еще дальше Тициана в овладении широкой живописной манерой письма. Дальше, но не глубже. У него размашистая широта кисти становится блистательно бравурной, пишет он очень много и быстро – монументальные композиции, плафоны, большие картины, наполненные и переполненные фигурами в головокружительных ракурсах и с самыми эффектными, глубинными перспективными построениями, уже совсем бесцеремонно разрушая структуру плоскости, заставляя замкнутые интерьеры раздвигаться и дышать пространством. Его рисунки и живопись – это вихрь, напор, огневая энергия, заставляющие восхищаться гениальной хваткой этого художника, но где-то уже граничащие с виртуозной облегченностью. Впрочем, Тинторетто не впадает в штамп: верный своей манере, он внутри ее увлекательно разнообразен в изобретении динамических композиций, эффектов освещения. В этом Тинторетто – прямой предшественник стиля барокко, но без всякого оттенка рассудочной вычурности. Он еще вполне ренессансный художник, и чувство жизни бьет у него ключом.

            В композициях Тинторетто царит прямо-таки неистовое движение; он не терпит спокойных, фронтальных фигур – ему хочется закружить их в вихревом полете. Любимый пейзаж Тинторетто – грозовой, с бурными облаками и вспышкой молнии.

Заключение

Но вот сюжет, казалось бы, требующий совсем иного – сосредоточенности, тишины, - “Тайная вечеря”. Интересно сравнить трактовку этого распространенного сюжета у разных мастеров Возрождения. Леонардо брал его с стороны внутренней значительности происходящего и развертывал сложную гамму характеров, не допуская никаких посторонних деталей. Веронезе бесхитростно трактовал “Тайную вечерю” как богатый ужин в обстановке, близкой обычному венецианскому быту, и тут уже любая деталь оказывалась уместной. У Тинторетто – опять новое решение, можно назвать его романтическим. Дело тут происходит не в богатом доме, а, скорее всего, в народной таверне. Стол поставлен по диагонали и уводит глаз в глубину помещения. На первом плане слуги достают из корзин припасы, любопытная кошечка заглядывает в корзину, - это побочная мизансцена написана с истинно венецианской любовью к колоритным бытовым аксессуарам. Но слуги не видят, что  происходит в другой части картины: при словах Христа целые сонмы бесплотных прозрачных  ангелов  появляются под потолком. Возникает причудливое тройное освещение: призрачное свечение ангелов, колеблющийся свет светильника, свет ореолов вокруг голов апостолов и Христа. Яркие вспышки в полумраке, светотеневые контрасты, свет клубящийся, свет, расходящийся лучами, игра теней, бродящих, блуждающих, повторяющих и усиливающих движения людей, создают атмосферу смятенности. Романтический Тинторетто, в противоположность классику Леонардо, не столько передает индивидуальности, сколько ищет выразить общее, суммарное настроение сцены, единый ток, ее пронизывающий. В этой картине заложено многое, что потом, разлившись по разным руслам, развивалось в искусстве XVII столетия. Здесь – преддверие экстатического барокко, но вместе с тем и черты “жанра”, такой трактовки религиозных тем, которая вскоре получила большое распространение в итальянской живописи: плебейски - мощно у Караваджо, интимно - бюргерски у Доменико Фетти. Тинторетто – и их родоначальник. Больше чем кто-либо из художников Возрождения, он находил особую живописную притягательность в бедных жилищах, в чадных трактирах, в погонщиках мулов, прачках. Он первый перенес сцену поклонения волхвов на натуральный чердак деревенского хлева, уложив священного младенца на охапке соломы.

            Таким образом, заветы Ренессанса многообразны: в нем было так или иначе предвосхищены и предугаданы едва ли не все те тенденции, которыми жило европейское искусство в последующие века.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1.                 Баглай М.В., Габричидзе Б.Н. Конституционное право Российской Федерации. М., 1996. С. 130.

2.                 Тихомиров Ю.А. Государство на рубеже столетия // Государство и право. 1997. № 2. С. 30.

3.                 Чиркин В.Е. Президентская власть // Государство и право. 1997. № 5. С. 16, 17.

4.                 Косонкин А.С., Нефедова Т.И. Президент, конгресс, законодательство // Государство и право. 1998. № 1.С. 85-91.

5.                 Парламентаризм в России: Федеральное Собрание 1993-1995 гг. V Государственная Дума, Совет Федерации первого созыва. М., 1996.

Страницы: 1, 2