Последней крупной фигурой
неославянофильства считается Константин Николаевич Леонтьев (1831 – 1891).
У русских, на взгляд Леонтьева, слабее, чем у других народов, развиты начала
муниципальные, наследственно-аристократические и семейные, а сильны и могучи
только византийское православие, династическое, ничем не ограниченное, самодержавие
и сельская поземельная община. Эти три начала и составляют главные исторические
основы русской жизни [33]. В своей статье
«Византизм и славянство» К.Н. Леонтьев пишет: «Если мы найдём старинную чисто
великорусскую семью (т.е. в которой ни отец, ни мать ни немецкой крови, ни
греческой, ни даже польской или малороссийской), крепкую и нравственную, то мы
увидим, во-первых, что она держится больше всего православием, Церковью,
религией, византизмом, заповедью, понятием греха, а не вне религии стоящим и
даже переживающим её этническим чувством, принципом отвлечённого долга, одним
словом, чувством, не признающим греха и заповеди, с одной стороны, но и не
допускающим либерального или эстетического эвдемонизма – с другой, не
допускающим той согласной взаимной терпимости, которую так любило дворянство
романских стран XVII и XVIII веков…»[34].
Мыслитель неоднократно задаётся вопросами: «Что такое семья без религии? Что
такое религия без христианства? Что такое христианство в России без
православных форм, правил и обычаев, т.е. без византизма?» и сам же на них
отвечает: «Кто хочет укрепить нашу семью, тот должен дорожить всем, что
касается Церкви нашей!»[35].
Итак, Леонтьев проблему
слабого семейного начала увидел в том, что «всю силу нашего родового чувства
история перенесла на государственную власть, на монархию, царизм» [36].
У нас в процессе исторического развития родовой наследственный царизм был
изначально крепче аристократического начала. Аристократия под влиянием
византизма превратилась в простое служилое дворянство, тогда как царизм
центральный становился всё крепче и крепче. «Сильны, могучи у нас только три
вещи: византийское Православие, родовое и безграничное самодержавие наше и,
может быть, наш сельский поземельный мир…Царизм наш, столь для нас плодотворный
и спасительный, окреп под влиянием Православия, под влиянием византийских идей,
византийской культуры. Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело
полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое
данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени
верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам,
что Русь Московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!»[37].
XV век, век изгнания татар стал веком
первого усиления России, связанного с укреплением самодержавия, интенсивным
влиянием византийской образованности. Тогда же постройка храма Василия
Блаженного «яснее прежнего» обозначила своеобразный стиль национальной
архитектуры[38]. Тут же следует
отметить, что также и «наша серебряная утварь, наши иконы, наши мозаики –
создания нашего византизма – суть до сих пор почти единственное спасение нашего
эстетического самолюбия на выставках, с которых пришлось бы нам без этого
византизма бежать, закрыв лицо руками»[39].
«Византизмом» К.Н.
Леонтьев в своём понимании именовал православие и самодержавие. Он отмечает,
что «…византизм в государстве значит – самодержавие. В религии он значит
христианство с определёнными чертами, отличающими его от Западных Церквей, от
ересей и расколов»[40]. Византизм, по его
справедливому замечанию, проник глубоко в недра общественного организма России.
Даже после европеизации России Петром I «…основы нашего как государственного, так и домашнего быта остаются
тесно связаны с византизмом»[41], который «на Руси обрёл
себе плоть и кровь в царских родах, священных для народа»[42].
Леонтьев указывает на то, что «перенесённый на русскую почву, византизм
встретил не то, что он находил на берегах Средиземного моря, не племена,
усталые от долгой образованности, не страны, стеснённые у моря и открытые
всяким вражеским набегам…Нет! Он нашёл страну дикую, новую, едва доступную,
обширную; он встретил народ простой, свежий, ничего почти не испытавший,
простодушный, прямой в своих верованиях»[43]. Система византийских
идей здесь сотворила величие российской державы, которая, смогла перенести
татарское иго, бороться с Польшей, со Швецией, с Турцией и наполеоновской
Францией [44].
«Византийский дух,
византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают
насквозь великорусский общественный организм.
Даже все почти большие
бунты наши никогда не имели ни протестантского, ни либерально-демократического
характера, а носили на себе своеобразную печать лжелегитимизма, т.е. того же
родового и религиозного монархического начала, которое создало все наше
государственное величие»[45].
На естественно
возникающий вопрос о том, как может быть, чтобы монархическое начало было и
единственно организующим началом, главным орудием дисциплины, так и началом
бунтам Леонтьев отвечает, что «без великих волнений не может прожить ни один
великий народ. Но есть разные волнения. Есть волнения вовремя, ранние, и есть
волнения не вовремя, поздние. Ранние способствуют созданию, поздние ускоряют
гибель народа и государства»[46]. С русскими самозванческими
бунтами можно было справится, так как они имели глубоко консервативные корни.
Они в который раз доказывают необычайную жизненность и силу родового царизма,
окрепшего под влиянием византийского православия. Леонтьев видит в другом
опасность для России. Они отмечает, что «никакое польское восстание и никакая
пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы повредить очень мирная,
очень законная демократическая конституция»[47].
«Одним словом, с какой
стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что
византизм, т.е. Церковь и царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае,
глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма.
Сила наша, дисциплина,
история просвещения, поэзия – одним словом, всё живое у нас сопряжено
органически с родовой монархией нашей, освящённой православием, которого мы
естественные наследники и представители во вселенной.
Византизм организовал
нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными,
простыми началами, с нашим, ещё старым и грубым в начале, славянским
материалом.
Изменяя, даже в тайных
помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы, рано
или поздно, могут найти себе случай для практического выражения.
Увлекаясь то какой-то
холодной и обманчивой тенью скучного, презренного всемирного блага, то одними
племенными односторонними чувствами, мы можем неисцелимо и преждевременно
расстроить организм нашего царства, могучий, но всё-таки же свободный, как и всё
на свете, к болезни и даже разложению, хотя бы и медленному.
Идея всечеловеческого
блага, религия всеобщей пользы, - самая холодная, прозаическая и вдобавок самая
невероятная, неосновательная из всех религий.
Во всех положительных
религиях, кроме огромной поэзии их, кроме их необычайно организующей мощи, есть
ещё нечто реальное, осязательное. В идее всеобщего блага реального нет ничего.
Во всех мистических религиях люди согласны по крайней мере в исходном принципе:
«Христос, Сын Божий, Спаситель», «Рим – вечный священный город Марса», «Папа
непогрешим ex cathedra», «Один Бог и Магомет Пророк Его» и
т.д.»[48].
2.2 Национальная идея Льва Тихомирова
и других представителей консервативного направления конца XIX – начала XX веков.
Лев Александрович
Тихомиров (1852 – 1923) является едва ли не самым крупным из идеологов русской национальной идеи,
которую он сумел обрисовать и обосновать с такой полнотой, ясностью,
логичностью, убедительностью и в то же время объективностью и
беспристрастностью, как никто другой.
Традиционно Православная
церковь в России не только освящала власть монарха, но и служила, пожалуй,
самой прочной связью между различными социальными группами, между властью и
подданными. Её роль в политической системе страны точно определил В.С.
Соловьёв: «…согласие Государства и Земли, правителя и народа, основывалось на
том, что они одинаково преклонялись перед общим духовным авторитетом
христианского начала…»[49].
Однако, религию
рассматривали и как главным и, пожалуй, единственным фактором, ограничивающим
власть русского монарха. По мнению Л.А. Тихомирова «участие религиозного
начала, безусловно, необходимо для существования монархии… Без религиозного
начала единоличная власть, хотя бы и самого гениального человека может быть
только диктатурой, властью безграничной, но не Верховной…». Таким образом,
Православная церковь, как носительница этого религиозного начала, должна быть
высшим духовным арбитром в политической жизни России, не подменяя собой, как на
Западе, самодержавную власть и не посягая на её прерогативы[50].
Лев Александрович
отмечает, что «настоящую основу христианского политического учения составляет
воздание Кесарю Кесарева и Божия Богу.
Кесарь не случайно
является на свете. Нет власти, которая была бы не от Бога. Даже в таком
страшном случае, какой поставил Пилата решителем вопроса о казни Христа,
представитель земного суда не имел бы власти, если бы не было дано от Бога.
Божественный Промысел управляет миром непостижимыми для человека путями, и для
наших земных дел создает власть, которой мы обязан повиноваться «для Бога», как
неоднократно прибавляет апостол» [51].
Лев Тихомиров отмечает,
что «по самой сущности своего принципа монархия прежде всего нуждается в
правильных отношениях с церковью [52].
Итак, монархическое
начало власти имеет перед собой в нации Церковь. Должны ли быть между ними
какие-либо необходимые отношения? Современные идеи, отрезывающие государство от
всего живого и органического в нации, отвечают на вопрос отрицательно. Теория
«свободной Церкви в свободном государстве», отделение Церкви от государства, -
не видит ничего общего между общими целями жизни человека и целями его
гражданского общежития. Это было бы проявлением самой полной неразвитости, если
бы не было проявлением отрицания религиозного начала жизни. У действительно сознательных
сторонников отделения Церкви от государства – подкладку такого стремления
составляет неверие в существование Божие или, по крайней мере, в реальность воздействия
Божества на людей. Стремление отделить Церковь от государства может явиться
столь же основательно еще в другом случае: когда государство стремиться
поработить Церковь, или, наоборот, Церковь – государство. В других случаях у
большинства, повторяющего фразы об отделении Церкви от государства, это есть не
более, как проявление самого печального состояния мыслительных способностей [53].
У государства и Церкви
стоят разные задачи. Так, задача церковной иерархии – «направит жизнь членов
Церкви соответственно высшим и нормальным требованиям духовной природы». Сфера
действия церковной власти есть «духовный мир человека, человеческая душа… Возрождающаяся
сила Церкви оказывает помощь душе в её борьбе с греховными стремлениями». К
этому назначению призвана церковная власть. Мир, с его политическими,
экономическими и т.д. стремлениями, не её область: здесь действует государство [54].
Церковь должна
формировать верноподданнические чувства в населении, используя свой мощнейший
идеологический аппарат для внедрения в сознание людей христианского догмата
«всякая власть от Бога». По мнению Л.А. Тихомирова, «религиозная личность…есть
сила здоровой эволюции, и по природе антиреволюционная»[55].
Л.А. Тихомиров, главный
идеолог самодержавия, писал, что «…в монархической политике…отношения
государства к церкви могут и должны быть устанавливаемы на единственно
нормальной почве союза», который «Достигается подчинением монарха религиозной идее
и личной принадлежностью к церкви при независимости его государственной
власти». Такую систему он называл «истинным выражением теократии (а не
иерократии), то есть владычеством Бога в политике посредством царя, Богом (а не
церковной властью) делегированного». При этом «…смешении Церкви и государства в
единое целое одинаково искажает и государство, и Церковь…Объединяющим элементом
монархии и Церкви является более всего народ». Основательно проанализировав
историю Византии и христианских государств Европы, Л.А. Тихомиров пришёл к
убеждению, что если «монарх или иерархия отделяются от народа, то между ними
неизбежно столкновение…за обладание народом. Именно на этой почве и происходили
все столкновения государства и Церкви»[56].
Хотя области действия
Церкви и государства в основе совершенно различны, но и отделение их
невозможно. Монархическое начало власти, имея личного носителя, легче всего
даёт необходимое единение, не допуская беззаконного слияния. Монарх принадлежа
к Церкви, сам ей подчиняется, несёт в себе её нравственные требования и своё
государственное строение направляет в духе Церкви. Это и есть в общем решение
вопроса [57].
В свою очередь монарх «не
может не заботиться о том, чтобы Церковь оставалась действительно Церквью, а не
превращалась в самочинное сборище, только присваивающее себе это название. А
для этого Церковь должна быть такой, какой указала ей воля Божия, в самом
церковном учении. Все её права, устройство, действия определяются не произвольно,
а её самой, в её вселенском существовании. Такую-то Церковь, самостоятельную,
живую, имеющую главой своей Христа, монарх только и может желать видеть в своей
стране, не только как верующий, но и как государь. Таким образом, и по личной
вере монарха необходимо соблюдение и охрана прав Церкви, её самостоятельное существование.
Только такая Церковь есть действительная, и стало быть, полезная с точки зрения
верующего, ибо при самовольном искажении Церкви ничего нельзя ждать от Бога,
кроме наказания [58].
Итак, будучи убеждённым
монархистом, Тихомиров считал, что именно самодержавие, основанное на
православном учении, создало историческую индивидуальность России. Он отмечает,
что если, не дай Бог, рухнет самодержавие, то вместе с ним рухнет и Россия.
Поэзия Фёдора
Ивановича Тютчева (1803 – 1873) по праву считается одной из вершин мировой
культуры. Но немногие знают его как глубокого религиозного мыслителя,
православного историка и публициста. Как социально-политический мыслитель, которого
заботили особенности развития России, Тютчев, утверждая консервативную
традицию, солидаризировался, а возможно, даже испытывал влияние славянофилов.
Но в отличие от славянофилов в политической жизни он делал упор не на общинное
начало, а на государство и самодержавную власть [59].
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5
|