В частности, заявляемый постмодернистами антифундаментализм в эпистемологии лишь помогает правильнее понять суть рефлексивности, внутренне присущей модерну с самого начала и до настоящего времени. Отождествление роста знания о социальных процессах с ростом контроля над ними было одним из основных элементов того наследия провиденциализма, от которого еще не избавилось наивное Просвещение. Рефлексивность, отличающая модерный тип социальной жизни, в действительности заключается в том, что социальные практики постоянно критически оцениваются и трансформируются в свете нового знания, выступающего в самых разных формах (включая социологическое знание). Но выставлять, исходя из этого, пугало "тоталитарного разума" нет никаких оснований, поскольку, во-первых, рефлексивность релятивизирует любое наличное знание как принципиально открытое для пересмотра: "Модерная рефлексивность в действительности подрывает разум по крайней мере там, где разум понимается как получение достоверного знания. (...) Мы живем в мире, организованном рефлексивно применяемым знанием, но, в то же время, мы не можем быть абсолютно уверены ни в каком элементе наличного знания" [18, p. 39]. Во-вторых, безостановочный рефлексивный пересмотр наличных практик задает высокий темп социальных изменений с непреднамеренными последствиями, так что рост рефлексивности социальной жизни вовсе не означает роста ее подконтрольности: увеличение знания о социальном мире парадоксальным образом оборачивается уменьшением его предсказуемости.

Далее, наряду с развенчанием фундаментализма в эпистемологии постмодернистская теория провозглашает наступление "конца Истории". Однако этот тезис является лишь превратно выраженной констатацией изжитости телеологической модели истории, восходящей к христианскому историзму и нашедшей свое деистическое воплощение в просветительской идее грядущего "царства разума" как конечного результата всемирно-исторического прогресса человеческого рода.

Критическое переосмысление модерна предполагает профанирующее "снижение" идеи прогресса, закономерно ведущего к так или иначе трактуемому "светлому будущему", до идеи непрерывного изменения: историчность, характерная для модерного типа социальной жизни, обращает людей к будущему, которое понимается как принципиально открытое и непредопределенное.

Наконец, постмодернистская теория, констатируя растворение человеческой личности фрагментирующим характером сегодняшнего социального опыта, провозглашает "смерть субъекта". Однако данный тезис представляет собой лишь искаженное осознание того, что личностная идентичность не является естественной данностью, а имеет социальную конституцию. При этом не следует рассматривать личность лишь как точку пересечения внешних социальных воздействий и забывать о том, что процессы массового рефлексивного формирования людьми собственной идентичности стали возможны именно благодаря модерну. Таким образом, резюмирует Гидденс, разрыв с рядом иллюзий наивного Просвещения, превратным выражением которого была постмодернистская теория, вполне может восприниматься как дальнейшее самопрояснение модерной мысли. А это обстоятельство позволяет утверждать, что мы не только не вышли за пределы модерна, но, напротив, являемся свидетелями радикализации его принципов. Развернутой демонстрацией данного тезиса и является концепция модерна, развитая Гидденсом.

Действуя в горизонте теории структурирования, Гидденс осуществляет, прежде всего, институциональный анализ модерна в терминах пространственно-временной дистанциации; тем самым он осознанно помещает себя в методологическую оппозицию к постмодернистской теории, которой присущ культуралистский уклон [18, p. 1]. Принципиальной чертой предложенного Гидденсом концептуального образа является институциональная многомерность модерна: последний характеризуется четырьмя взаимосвязанными, но не сводимыми друг к другу "институциональными осями". Первая - это индустриализм, который определяется Гидденсом как система социальных отношений, основанных на широкомасштабном использовании материальной силы и машинерии в производственных процессах. Вторым институциональным измерением модерна является капитализм, то есть система производства товаров, основанная на конкурентных рынках продукции и на коммодификации рабочей силы. Третью ось образуют институты надзора (surveillance), являющегося основой существенного роста организационной власти, отличающей модерный тип социальной жизни. Выделение этого аспекта вызвано тем, что некоторые существенные характеристики модерного государства должны объясняться независимо от природы капитализма и индустриализма. В частности, его административную систему следует рассматривать именно в терминах контроля над населением, осуществляемого на основе сбора и использования информации. Наконец, четвертое институциональное измерение охватывает формы монопольного контроля модерного государства над средствами насилия в пределах своих четко определенных территориальных границ.

Идея институциональной многомерности модерна представляет собой еще одну попытку Гидденса деконструировать "сильное" понятие общества как "анонимную предпосылку" прежней социальной теории. Социология, отмечает он, традиционно определялась как изучение человеческих обществ, при этом "общество" всегда понималось по образцу нации-государства (nation-state) - специфического образования, которое характерно только для эпохи модерна и природа которого обычно оставалась вне рассмотрения [18, p. 13]. Следуя Гидденсу, можно сказать, что в результате такой молчаливой подстановки институциональный анализ модерного типа социальной жизни вписывался в узкие рамки понятий капиталистического или индустриального общества, ущербность которых состоит, во-первых, в том, что реалии нации-государства, стоящие за мнимой самопонятностью идеи общества, никак не сводятся к капитализму или индустриализму, а во-вторых, в том, что эти понятия порождали фиктивные образы "докапиталистических" или "доиндустриальных" обществ. Проводимая Гидденсом идея принципиальной многомерности модерных институтов демонстрирует сложную природу нации-государства, представляющего собой продукт случайной констелляции множества исторических процессов и обстоятельств, и тем самым открывает возможность высвобождения концепции модерна из прокрустова ложа "сильного" понятия общества.

Гидденс подчеркивает, что самой очевидной отличительной характеристикой модерного типа социальной жизни является ее динамизм, беспрецедентный как по темпу изменений, так и по их масштабу и глубине: модерный мир воистину является миром с "отказавшими тормозами". Исключительно динамичный характер модерной жизни объясняется Гидденсом следующими тремя взаимосвязанными факторами. Первым из них является "разделение времени и пространства" (separation of time and space). Известно, что и в предшествующих социальных системах существовали развитые системы исчисления времени и стандартизированной маркировки пространства, однако при этом время и пространство оставались существенно связанными посредством того или иного "локуса" действия: пространственно-временные характеристики действия были здесь органически связаны с самой конкретной "субстанцией" социальных практик. Отличающее модерн разделение пространства и времени предполагает прежде всего образование измерения "пустого" времени, эмблемой которого являются механические часы. "Опустошение времени" является условием и предпосылкой "опустошения пространства": темпоральная координация социальных практик является основой контроля над пространством. Социальное утверждение пустого пространства интерпретируется Гидденсом в терминах отделения социальных отношений от "локуса" благодаря развитию связей с "отсутствующими" другими. В условиях модерна "локусы" все в большей мере становятся фантасмагорическими: они пронизываются и формируются социальными влияниями большого масштаба, их "видимая форма" скрывает дистанциированные отношения, определяющие их действительное социальное содержание [18, p. 18-19]. Опустошение времени и пространства - не линейный, а диалектический процесс, включающий рекомбинацию пространства и времени, которая позволяет координировать социальную деятельность вне привязок к локальным контекстам действия. Модерная социальная организация предполагает точную координацию действий многих людей, значительно удаленных друг от друга в пространстве и времени; при этом временные и пространственные характеристики действия существенно связаны, но уже не через посредство места.

Процесс опустошения пространства и времени имеет решающее значение для второго ключевого фактора модерного динамизма - "открепления" (disembedding) социальных институтов, означающего "отрыв" ("lifting out") социальных отношений от локальных контекстов и их реструктурирование на сколь угодно больших отрезках пространства и времени [19, p. 17-18]. Именно подобный отрыв вызывает беспрецедентное ускорение пространственно-временной дистанциации в эпоху модерна. Гидденс выделяет два основных механизма "открепления": "символические значки" (symbolic tokens) и экспертные системы, представляющие собой две основные разновидности "абстрактных систем". "Символические значки" являются средствами обмена, обладающими стандартной ценностью и благодаря этому способные циркулировать в неопределенно большом множестве практических контекстов. Прежде всего, это деньги, заключающие в скобки время (поскольку они являются средством кредита) и пространство (поскольку их стандартизированная ценность позволяет осуществлять трансакции между множеством индивидуумов, которые, вполне возможно, лицом к лицу вообще никогда не встретятся). Экспертные системы заключают в скобки время и пространство посредством специализированного знания, обладающего значимостью независимо от личности пользователя. В условиях модерна абстрактные системы, проникающие во все аспекты социальной жизни, получают универсальное развитие.

Наконец, третьим фактором, определяющим беспрецедентный динамизм модерна, является специфичная для него рефлексивность. В широком смысле слова рефлексивность представляет собой универсальное свойство человеческого поведения: человек рутинным образом "в курсе" того, что он делает, и постоянный "рефлексивный мониторинг поведения" является интегральным моментом любого человеческого действия. С началом модерна рефлексивность получает особый характер: рефлексивность модерной социальной жизни состоит, по Гидденсу, в том, что социальные практики постоянно критически оцениваются и трансформируются в свете поступающей о них информации. Во всех типах социальных систем практики изменяются в свете новых знаний, однако только в эпоху модерна пересмотр практических конвенций осуществляется столь радикально, что прилагается в принципе ко всем аспектам человеческой жизни. Когда говорят, что модерн характеризует стремление к новизне, то это, по Гидденсу, не вполне корректно: то, что действительно специфично для модерна, - это презумпция всеобъемлющей рефлексивности [18, p. 38-39].

Принципиальная установка Гидденса, заявленная уже в теории структурирования, состоит в том, что социальное исследование, которое начинается как институциональный анализ, завершается как теоретическое изображение повседневного социального опыта людей, имманентная упорядоченность которого воплощена в институциональных формах. Соответственно, анализ институциональных параметров модерна открывает дорогу реконструкции экзистенциальных характеристик модерного социального опыта, зафиксированных в структурах практического сознания. Практическое сознание, вплетенное в рутины повседневности, в когнитивном и эмоциональном планах является основным генератором того чувства онтологической безопасности (ontological security), которое обычно испытывается людьми и антонимом которого является экзистенциальный ужас, рождаемый столкновением с хаосом (Angst в смысле Кьеркегора и Хайдеггера). Обладать чувством онтологической безопасности означает, указывает Гидденс, располагать на уровне непосредственного практического сознания "ответами" на основные экзистенциальные вопросы, неизбежно встающие перед каждым человеческим существом: о конечности человеческой жизни, о сосуществовании с другими, об обеспечении непрерывности личностной идентичности и др. [19, p. 47-55]. Ядром этого чувства безопасности является "базисное доверие" (basic trust), обычно формирующееся у ребенка на основе отношений с воспитывающими его взрослыми: взаимность с воспитателями образует исходную бессознательную социальность, ту первичную связь, из которой впоследствии вырастают сложные эмоционально-когнитивные ориентации индивида в отношении других людей, вещного мира и самого себя [19. p. 38-39]1. В дальнейшем переживание онтологической безопасности формируется и поддерживается механизмами рутинизации человеческого поведения в среде повседневности, благодаря чему индивиды от одной ситуации к другой несут на себе своеобразный "защитный кокон", который обеспечивает чувство "неуязвимости", блокирующее негативные возможности в пользу позиции надежды. Иными словами, чувство онтологической безопасности рождает уверенность в том, что на улице первый встречный не пырнет вас ножом, что водитель затормозит перед переходящим улицу пешеходом, что в проблемной ситуации в итоге все устроится благоприятным образом, хотя обратное в этих и всех других подобных случаях никоим образом не исключено.

Таким образом, присущий модерну исключительный динамизм социальной жизни кардинальным образом дестабилизирует и существенно трансформирует чувство онтологической безопасности: рутинизация человеческой практики здесь уже не обеспечивается в полной мере механизмами традиции, а опосредуется все возрастающей рефлексивностью. В модерном мировосприятии порядок человеческих действий освобождается от связи с религиозными космологиями, прихотливая игра случая заменяет божественное предопределение. В этом смысле Макиавелли может рассматриваться не только как основоположник современной политической философии, но и как образцовый выразитель самоощущения модерного человека, живущего в случайностном мире. Опираясь на концепцию Ульриха Бека, Гидденс определяет модерный тип социальной жизни как "общество риска" [25]. Хотя Гидденс и говорит о том, что модерн лишь изменил "профиль риска", в соответствии с духом и буквой его концепции риск как ключевая характеристика социальной жизни людей является специфически модерным феноменом: понятие риска в практическом сознании людей приходит на смену понятию судьбы. Принимать риск как таковой означает признавать, что ни один аспект нашей деятельности не следует безусловно предустановленной линии, а все определяется сочетанием случайных событий. Модерный тип социальной жизни существенно характеризуется "созданной неопределенностью" (manufactured uncertainty) - такой, которая вытекает не из стихийности природных процессов, а из социализации природной среды и значительного возрастания трансформативного потенциала человеческого действия. Понятие риска относится не только к плану индивидуального действия: в эпоху модерна образуются обширные "среды риска" (risk environments), охватывающие большие массы людей, а некоторые из них - все человечество (например, связанные с возможностью экологической катастрофы или ядерной войны). "Понятие риска становится центральным в обществе, которое порывает с прошлым, с традиционными образами действия и которое открывается проблематичному будущему" [18, p. 111].

Феномен риска подрывает онтологическую безопасность, характерную для традиционных форм социальной жизни: тот, кто действует в ситуации неопределенности, подвергает себя опасности, состоящей в угрозе желаемым последствиям. Вместе с тем, риск и опасность - не синонимы, неопределенные горизонты ситуации риска содержат определенное сочетание опасностей и шансов (Гидденс подчеркивает модерную природу идеи "шанса", связанной с пониманием будущего как принципиально непредопределенного). Поэтому жить в обществе риска означает практиковать калькулятивную позицию относительно открытых возможностей действия, как позитивных, так и негативных, с которыми люди рутинно сталкиваются в своей жизни [19, p. 28].

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5