В своем философском осмыслении любви каждый, конечно, опирался (и опирается) не только на знания, полученные от учителей мудрости, не только на способности к суждению и логицизированию, но и на эмоциональный личный опыт, горечью или памятью о счастье отложившийся в его душе, на тем­перамент, на чувства. Поэтому так часто (хотя и далеко не всегда) столь поэтичны размышления о любви, поэто­му их нередко облекают в стихотворную форму, либо подкрепляют и подтверждают чужими стихами собственные мысли (кстати, даже тогда, когда доказывают, как Цицерон, что страстная любовь — вещь общественно вредная).

В античном Средиземноморье господ­ствовал рабовладельческий строй. И философы той поры, разумеется, были воспитаны в обществе, где раба не считали за человека, а женщину ста­вили бесконечно ниже мужчины. Но именно в этом обществе возникли, тем не менее, и первые учения о равенстве и братстве всех людей, как и учения, под­нимавшие женщину, по крайней мере, в любви, до абсолютного равенства с мужчиной.

У людей разных эпох, что там ни гово­ри, гораздо больше общих черт, чем раз­личий; философские же положения, переживающие века, формулируют в каждую эпоху мудрейшие из совре­менников. Удивительно ли, что мы так часто узнаем, читая древних, свои мыс­ли — хотя на самом деле это их мысли, успевшие стать для новых поколений, в том числе и нашего, своими.

Как уже говорилось в предисловии к книге, любовь — дитя истории, расту­щее и развивающееся вместе с нею. Но и две с половиной тысячи лет назад это было уже довольно развитое дитя.

В XIX веке некоторые историки и философы сочли, что в античной древ­ности любовь в нашем понимании этого слова попросту не существовала. И вы­сказали множество доводов, среди коих нашлись весьма основательные, в пользу такого взгляда.

Но сами-то греки и римляне, как и их современники, принадлежавшие к дру­гим народам, не сомневались ни в существовании любви, ни в могуществе ее, ни в проистекающих из этого могу­щества благе и зле. Другое дело, что большинство мыслителей древности по­лагали сильную любовь скорее опасной, чем полезной, видели в страстном стремлении мужчины к женщине, прежде всего то, что вносит в жизнь трево­гу, беспорядок, угрозу и беду. Но боль­шинство философов — это ведь еще не все философы. Мнения мыслителей о любви в древности расходились, пожа­луй, не меньше, чем в наше время. На одном полюсе тут оказывается основа­тель школы киников Диоген Синопский, учивший тому образу жизни, который считал естественным и близким к природе. Страстную же любовь, полагал Диоген, никак нельзя считать вещью естественной, и потому он объявил, что любовь — дело тех, кому делать нечего. На другом полюсе — старший совре­менник Диогена Платон, определивший (со ссылкой на Сократа), что лю­бовь — стремление к бессмертию, что это благодаря ей разрешается величай­шее противоречие между смертью чело­века и бессмертием рода людей и чело­веческого духа.

«Пир» — тот диалог Платона, где вы­сказана, в частности, и эта мысль,— самое знаменитое в истории философии сочинение о любви. Впрочем, сказать здесь «знаменитое» — значит не ска­зать почти ничего. На протяжении два­дцати пяти веков, прошедших с появ­ления «Пира», многие сотни мыслите­лей, философов и художников слова ве­дут непрекращающийся разговор с ав­тором диалога и с его героями, раз­вивая и оспаривая их суждения. Сами имена некоторых из этих героев полу­чили значение символов.

Уже в античности появились десятки комментариев к «Пиру», все новых и но­вых его истолкований. К этому произве­дению философская мысль снова и сно­ва возвращается и в средневековье, и в пору Просвещения, и в последние уже столетия. Бесконечный диалог с Плато­ном ведут по-своему и русский философ Владимир Соловьев, и венгерский марк­сист Дьёрдь Лукач, и английский философ и математик Бертран Рассел. А утверждение, что любовь дает чело­веку ощущение бессмертия, как и дру­гое, согласно которому любовь есть удовлетворение жажды целостности, звучит сегодня не менее убедительно, чем двадцать пять веков назад. Позиция Диогена Синопского тоже имела, конечно, своих сторонников, но даже его ближайшие ученики-киники откровенно признавали свою беспомощ­ность перед могуществом любви, хотя совсем не считали себя бездельни­ками.

Странным образом поддержал Диоге­на Цицерон. Вот его логика: «Если бы любовь была чувством естественным, то любили бы все, любили бы постоянно и одно и то же, не чувствуя ни стыда, ни раздумья, ни пресыщения». Итак, лю­бовь, выходит, какое-то извращение нормального человеческого поведения...

 Однако Цицерон ведь римский фило­соф, а те, будь они стоиками, как Се­нека, или эпикурейцами, как автор поэ­мы «О природе вещей» Лукреций Кар, относились к любви почти всегда с опас­кой и недоверием. И хотя для Лукре­ция любовь, не в пример Цицерону, дело вполне естественное (поэт не раз напо­минает, что любовь властвует и в мире животных), но тем более, по Лукрецию, должен человек уметь собой управлять и не поддаваться приманкам любви, чтобы не угодить в ее ловушки.

Благороднейший из римлян, импера­тор и мудрец Марк Аврелий в своих глубоких размышлениях о жизни уде­ляет всего несколько строк очень чело­вечному, но не слишком вдохновляю­щему совету, который (единственное такое место в размышлениях) можно считать относящимся и к половой люб­ви: мол, с кем привелось жить, тех и люби. И это — через шесть веков после Платона, возвеличившего любовь, через семь с лишним после Эмпедокла, со­гласно которому любовь создала мир, заставив соединиться частицы веще­ства...

Аристотель, великий логик, ищет в любви, прежде всего пользы — для чело­века, семьи, общества. И в семье, на­пример, целью любви полагает дружбу (а мы и до сих пор не устаем повторять, что семья должна быть дружной).

Очень близкие к современным взгля­ды на роль любви в семейной жизни высказывает Плутарх, грек, живущий в эпоху, когда и Греция, и весь обозри­мый мир принадлежали римлянам. Этот мыслитель известен прежде всего как историк-моралист, умевший восхвалять героев своего народа, а заодно уж и римского, тонко льстивший властителям империи, намекая при случае, что мог бы осрамить их с тою же убедитель­ностью, с какою воспевал. Среди фило­софов его место куда скромнее, чем среди историков, он далеко уступает и Аристотелю, и Сенеке, и Марку Авре­лию. Но не тогда, когда говорит о любви, находя в ней и поэзию, осве­щающую жизнь, и чисто практическую пользу не только для семьи, но и для общества, утверждая: Эрот делает лучше тех, кого он связывает, любовь украшает и совершенствует человека...

Особняком стоят в этом разделе тек­сты, принадлежащие, по крайней мере, по традиции, апостолу Павлу, человеку, которого иногда называют вторым осно­вателем христианства. Фигура порази­тельная! Он апостол, то есть ближай­ший последователь и ученик Христа,— но его не было среди спутников Иисуса. Больше того, как правоверный иудей, нося еще имя Савла, он преследует хри­стиан после распятия человека, объяв­ленного сыном Божиим. А потом — странное видение, духовное преобра­жение, и Савл становится Павлом, великим проповедником нового учения, формулирующим в своих посланиях религиозным общинам правила истин­но христианского поведения и отноше­ния к миру. Эти послания — неотъемле­мая часть Нового завета.

Павел не грек и не римлянин, но, как и они, сын античности, по своему отношению к любви порой живо напо­минает римлянина-стоика. Любовная страсть чревата многими опасностями, любовь может помешать служению богу, поэтому лучше бы человеку не лю­бить и не вступать в брак. Однако при­рода слишком сильна, и тут приходит­ся Павлу пойти на благоразумные уступки. Он благословляет брак, причем совсем не обязательно этот брак дол­жен быть заключен между единовер­цами. С одной стороны, Павел ревнует от имени господа и мужа к жене, и жену к мужу: будут заботиться друг о дру­ге и поэтому меньше о Боге. Хотя уме­ет порою, апостол подняться и выше та­кого религиозного практицизма и даже сравнивает отношение мужа к жене с отношением Христа к церкви. Любовь, считает Павел, возможна только в бра­ке (это — при решительном отрицании разводов), но для него, получается, и брак возможен только в любви. Здесь один из творцов нового мировоззрения словно заглядывает в будущее — лишь многие века спустя эта точка зрения станет в философии по-настоящему мо­гущественной.

Вопрос 3: Достижение оргиастического состояния

Древний человек стремился достичь оргиастических состояний с помощью природных наркотиков. Многие ритуалы первобытных племен подтверждают это. Сексуальное переживание усиливалось в группе, в первобытном коллективе. Массовые эротические оргий были частью первобытных обрядов. Чувство вины и стыда обычно исчезало. Если все поступают именно так, как предписывается знахарями и жрецами, если каждый испытывает при этом неизъяснимое блаженство, значит, это правильно и добродетельно.

 В старинных мистериях разыгрывался акт кровавой оргиастической драмы. Люди превращались в исступленных богоубийц, в жестоких сладострастников. Они терзали тело бога, превращенное в пищу, вступали в мерзкое соитие с животными, с родными по крови. Вершились дела, о которых в нормальное время никто и не помышлял. Эрос обнажал свою природную стихию. Темные, слепые страсти приводили к злодеянию. И вместе с тем несли в себе символический смысл. Этим достигался эффект катарсиса, целебного психологического взрыва.

|Ужаснувшись разверзающейся бездне, участники мистерии завершали драму глубоким раскаянием. Они оплакивали жертву, рвали на себе одежды, покрывали собственное тело ранами, посыпали пеплом головы. Эрос не только увлекал в недр души помраченье» (М.Цветаева), он просветлял душу, пробуждал совесть. Не позволяйте себе превратить этот ужас в повседневность - таков урок древних мистерий. Оказавшись  действующими лицами драмы, остановитесь, прокляните разрушительные страсти...

Проглядывая сегодня, криминальную хронику, разве не ощущаем мы давний мистериальный шок? Любовь, оказывается, не только погоня за наслаждениями. Она связана с жестокостью, с азартом охоты... Мало получить обычное сексуальное удовлетворение, надо еще выследить жертву, настичь, совокупиться и ...убить. Какой непостижимый замес чувств сталкиваемся ли мы здесь с гримасой древнего мифа? Ведь философы усматривали в разъединенности  человеческого существа вековечную драму. А здесь — совсем иное: отыскать свою половинку, чтобы непременно уничтожить. Есть от чего ужаснуться античному мудрецу. Неужели человек так отчаянно и злодейски реагирует на гибельный парадокс собственного бытия?

Но отчего в истории эти кровавые оргии соседствуют с  примерами возвышенного целомудрия, одухотворенной любви? Почему романтические платонические чувства сменяются почитанием разнузданных наслаждений? Отчего даже в одной культуре мы видим разноликость Эроса? Ответ отчасти прост: все это заложено в человеческой природе. Он способен на самопожертвование и на предельное господство над телом другого человека. Спектр этих чувств необычайно широк Отдельному индивиду или конкретной культуре остается только сделать то или иное предпочтение... (Гуревич П. С.)

Эрих Фромм  из книги «Искусство любить»

Все виды оргиастических состояний могут, иметь форму транса, в который человек вводит себя сам или с помощью наркотиков. Многие ритуалы примитивных племен представляют живую картину такого типа решения проблемы. В трансовом состоянии экзальтации исчезает внешний мир, а вместе с ним и чувство отделенности от него. Ввиду того, что эти ритуалы практиковались сообща, сюда прибавлялось переживание слиянности с группой, которое делало это решение еще более эффективным. Близко связано и часто смешивается с этим оргиастическим решением проблемы сексуальное переживание. Сексуальное удовлетворение может вызвать состояние, подобное производственному или действием определенных наркотиков. Обряды коллективных сексуальных оргий были частью многих примитивных ритуалов. Кажется, что после оргиастического переживания человек может на некоторое время расстаться со страда­нием, которое во многом проистекает из его отделенности. Постепенно тревожное напряжение опять нарастает и снова спадает благодаря повторному исполнению ритуала.

Пока эти оргиастические состояния входят в общую практику племени, они не порождают чувства тревоги и вины. Поступать так - правильно и даже добродетельно, потому что это путь, которым идут все, одобренный и поощряемый врачевателями и жрецами; следовательно, нет причины чувствовать вину или стыд. Дело совершенно меняется, когда то же самое решение избирается индивидом в культуре, которая рассталась с этой общей практикой. Формами, которые индивид выбирает в неоргиастической культуре, являются алкоголизм и наркомания. В противоположность тем, кто участвует в социально одобренном действии, такие индивиды страдают от чувства виновности и угрызений совести. Хотя они пытаются бежать от отделенности, находя прибежище в алкоголе и наркотиках, они чувствуют еще большее одиночество после того, как оргиастические переживания заканчиваются, и тогда растет необходимость возвращаться в свое прибежище, как можно чаще и интенсивнее. Мало чем отличается от этого прибежища сексуальное оргиастическое решение проблемы. В определенном смысле, это естественная и нормальная форма преодоления отделенности и частичный ответ на проблему изоляции. Но для многих индивидов, чья отделен­ность не преодолима иными способами, источник сексуального удовлетворения обретает ту функцию, которая делает его не слишком отличи­мым от алкоголизма и наркомании. Оно становится отчаянной попыткой избежать тревоги, порождаемой отделенностью, и в результате ведет к еще большему увеличению чувства отделенности, поскольку сексуаль­ный акт без любви никогда не может перекинуть мост над пропастью, разделяющей два человеческих существа. Разве что на краткий миг.

Все формы оргиастического союза характеризуются тремя чертами: они сильны и даже бурны; они захватывают всего человека целиком - и ум, и тело; они преходящи и периодичны.

Вопрос 4: Ценит ли человек своё тело?

Что думает человек о любви? Ценит ли он свое тело? Воспринимает его как священный сосуд или как вместилище мерзких вожделений? Ощущает универсальность Эроса или знает только одну его грань? Например, в греческой философии и искусстве природа человека, его облик, его тело — ни­что не подлежало сомнению, все представлялось идеалом совершенства и гармонии. Поскольку сын природы восприни­мался как перл создания, греческое искусство стремилось воспроизвести, выразить человеческое тело в порыве одухотворенной страсти.

Пластика эллинского искусства красноречиво говорит об этом. «Искусство античной Греции, — отмечает Алексей Гастев, — искусство чувственное, искусство наблюдения и анализа данного нам в опыте мира. Искусство освобождается от умозрительных схем, от символики, оно становится не знаком, а вещью, оно становится ценным само по себе, — статуи существовали, потому что изображали богов, но и греческие боги в известном смысле обязаны своим существованием статуям: грек созидал мраморное тело бога, он распоряжался им и делал его таким, как хотел» .

Чувственное, физиопластическое искусство сопровождает обычно эпохи безбожные — нерелигиозные или дорелигиозные. Греческое искусство эпохи Перикла, эпохи величайшего расцвета Афин — эпохи Поликлета и Фидия, эпохи, когда работали гениальные строители Парфенона, — это вершина искусства, достигнутая на пути, который начался преодолением мраморных схем, воплощенных в фигурках-идолах, найденных археологами на островах Эгейского моря.

В спокойных фигурах Фидия и Поликлета есть нечто большее, нежели просто выразительность, обычная страсть, но они действительно на наш современный взгляд холодны. В них нет экспрессии. Но это уравновешенное единство прекрасного тела продолжалось недолго. В масштабах истории едва ли больше мгновения. Уже наследники Фидия — Скопас, Пракситель, даже Мирон — стали расшатывать это спокойствие. Греческое искусство становилось более эмоциональным, чувственным.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14