Вопрос 7: Любовь средневековья

Между XI и XIV веками в Западной Европе, как подчеркивает американская исследовательница У.Айерлэнд, возникло принципиально новое понимание любви, которое в наше время охарактеризовали как одно из важнейших изменений не только в чувствах людей, но и в духовном сознании человечества. Новое понимание выразилось в появлении куртуазной любви, или амора. Ее расцвет приходится на XI век с его крестовыми походами, организованными папством против ислама в Испании и на Среднем Востоке. Вслед за установлением связей с исламскими государствами в Южной Франции, а затем и во всей Западной Европе возникла новая поэзия, прославляющая страстную любовь к женщине. Из королевства в королевство ее несли трубадуры, поэты и миннезингеры. Поэзия куртуазной любви в романах о Тристане и Изольде, Ланселоте и Джиневре, Троилусе и Крессиде, Парсифале, а также в подлинной истории Элоизы и Абеляра.

В этих романах прославлялись разного рода страдания на почве земной любви, названные одним из американских писателей «горькой сладостью или сладкой горечью». Наивысшим счастьем считалось испытывать неутоленную страсть. Вокруг любви возник своеобразный культ. Можно сказать, что слова в христианском изречении «Бог есть Любовь» поменялись местами. В центре этого культа оказалась конкретная женщина. В отличие от эроса и агапэ амор был личным и избирательным чувством.

Предмет любви всегда тщательно выбирался любящим и не мог быть заменен никем иным. Чтобы стать достойной поклонения, женщине, в свою очередь, полагалось иметь мужа и быть недосягаемой. Куртуазную любовь часто осуждали за прославление супружеской измены и неуважение к браку. Однако супружеская измена вовсе не являлась целью куртуазной любви, а ее «безнравственность» обусловлена самой природой средневекового брака. Сущность куртуазной любви составляла свободно избранная и свободно дарованная любовь. В средние века считалось, что такая любовь недоступна супругам, которые руководствуются в своем поведении интересами продолжения рода и собственности, а также по­литическими амбициями. (Гуревич П. С.)

Й. Хёйзинг из книги «Осень Средневековья»

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели со все большим надрывом, и только Данте смог добиться того, что инструмент его запел более чисто.

Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление любовного идеала с негативной окраской. Разумеется, античность тоже воспевала томления и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в томлении всего лишь отсрочку и залог верного завершения? А в печальных финалах античных любовных историй самым напряженным моментом было не препятствие желанию, но жестокое разделение уже соединившихся любовников вне­запно вторгшейся смертью — как в рассказах о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе. Переживание печали связывалось не с  эротической неудовлетворенностью, а со злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, при том что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не притязающее  на осуществление  своих желаний. Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный — согласно этой теории куртуазной любви — вследствие своей страсти становится чистым и добродетельным. Элемент духовности приобретает все большее значение в лирике, в конечном счете, следствие любви — состояние священного знания и благочестия, la vita nuova.

Здесь должен был произойти еще один поворот. Dolce stil nuovo. Данте и его современников доведен был до предела. Уже Петрарка колеблется между идеалом одухотворенной куртуазной любви и тем новым вдохновением, которое порождала античность. А от Петрарки до Лоренцо Медичи любовная песнь проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к той естественной чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы Искусно разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению.

Во Франции и странах, находившихся под воздействием французского духа, этот поворот происходил по-другому. Развитие эротической линии, начиная с наивысшего расцвета куртуазной лирики, протекало здесь менее просто. Если формально система кур­туазной любви все еще оставалась в силе, то наполнена она была уже иною духовностью. Еще до того, как «Vita nuova» нашла вечную гармонию одухотворенной страсти, «Roman de la rose» влил в формы куртуазной любви новое содержание. Уже чуть ли не в течение двух столетий творение Гийома де Лорриса и Жана Клопинеля  (Шопинеля)  де Мёна, начатое до 1240 г. и завершенное до 1280, не только полностью определяло в аристократической среде формы куртуазной любви; сверх того, оно превратилось в бесценную сокровищницу во всех областях знаний благодаря энциклопедическому богатству бесчисленных отступлений, откуда образованные миряне неизменно черпали свою духовную пищу. Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars amandi. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно сплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV в. Системой куртуазных понятий были заключены в строгие рамки верной любви все христианские добродетели, общественная нравственность, все совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь то в традиционной, чисто куртуазной  форме, будь то в воплощении  «Романа о розе», можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой. И то и другое выражало величайшую попытку средневе­кового духа все в жизни охватить под одним общим углом зрения.

B пестром разнообразии форм выражения любви концентриро­валось все это стремление к житейски прекрасному. Те, кто, желая украсить свою жизнь роскошью и великолепием, искал это прекрасное в почестях или в достижении высокого положения, иными словами, те, кто в поисках прекрасного потворствовал своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этих желаний. Тогда как 7в любви — для тех, кто не порывал со всеми земными радостями вообще,— проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным как таковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ей, благородные формы соответственно своему высокому положению, здесь и так уже таились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалось украсить — рас­цвечиванием и приданием стиля. Все красивое — каждый цветок, каждый звук — могло послужить возведению форм, в которые об­лекалась любовь.

Стремление к стилизации любви представляло собой нечто большее, нежели просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие натуры позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной игры, обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром, следовало заключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для низших сословий обуздание непотребства возлагалось на церковь, которая делала это с большим или меньшим успехом. В среде ари­стократии, которая чувствовала себя более независимой от влияния церкви, поскольку культура ее в определенной мере лежала вне сферы церковности, сама облагороженная эротика формировала преграду против распущенности; литература, мода, обычаи оказывали упорядочивающее воздействие на отношение к любви.

Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию и люди хотели следовать ей в своей жизни. В основном, однако, отношение к любви даже среди людей высших сословий оставалась весьма грубым. Повседневные обычаи все еще отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние времена уже не встречается. Герцог Бургундский велит привести в порядок бани города Валансьена для английского посольства, прибытия которого он ожидает,— «pour eux et pour quiconque avoient de famille, voire bains estores de tout ce qu'il faut au mestier de Venus, a prendre par choix et par election ce que on desiroit mieux, et tout aux frais du due» [«для них самих и для тех, кто из родичей с ними следует, присмотреть ванны, устроив их сообразно с тем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет наиотборнейшее, как они того пожелают; и все это поставить в счет герцогу»]. Благопристойность его сына, Карла Смелого, многих задевает как неподобающая для особы с княжеским титулом. Среди механиче­ских игрушек потешного двора в Эдене в счетах упоминается так­же «ung engien pour moullier les dames en marchant par dessoubz» [«устройство для обливания дам, коим снизу пройти случится»].

Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же достаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим. В сфере представлений, касающихся любви, утонченное общество, каким и являлось общество позднего Средневековья, наследует столь многие мотивы, уходящие в далекое прошлое, что различные эротические стили вступают в противоречие друг с другом и друг с другом смешиваются. По сравнению со стилем куртуазной любви гораздо более древними корнями и не меньшей витальностью обладала примитивная форма эротики, характерная для родовой общины, форма, которую христианская культура лишила ее значения священной мистерии и которая, тем не менее, вовсе не утратила своей жизненности.

Вопрос 8: Эпоха возрождения

В XIII и XIV веках платоническая любовь становится модой в европейской литературе. Она вдохновляет лирику Данте, Кавальканти, Петрарки. Плотское ощущение одухотворяется до самых отвлеченных привязанностей. Любовь понимается как страсть, которая зарождается в душе при посредстве чувств. Она определяет поступки людей — королей, поэтов, мечтателей...

Но в противовес этой романтической традиции укреплялась другая — прозаическая, низменная, реалистическая. В ней любовь содержала в себе лишь земные грубые черты. Все возвышенное третировалось как призрак, выдумка. Зато телесная любовь представала во всем великолепии своих мирских проявлений. На этой основе возник культ чувственности. У французского писателя Франсуа Рабле он находит преувеличенные, гротескные формы. Можно ли, например, нафантазировать, чтобы женщина могла забеременеть от тени монастырской колокольни? Писателю этот образ важен, чтобы усилить впечатление от земного сладострастия.

Церковь средних веков в целом не проводила различия между чувственностью и развращенностью. Человеческая сексуальность трактовалась как погибельная страсть. Но вот следующая эпоха ознаменовалась новым отношением к эросу, которое сопровождалось облагораживанием нравов и чувств. В культуре Возрождения получило признание эллинское воззрение о том, что жизнь соотнесена с человеческой природой. Мыслители той эпохи не сомневались, что человеческая красота сообразна с божественной. Люди оценивались как лучшее создание природы и божества.

В противоположность учению римско-католической церкви гуманисты Возрождения утверждали, что человек полностью принадлежит земному миру. Был провозглашен идеал «человечного человека». Культ телесных, плотских радостей пронизывает творчество такого известного итальянского гуманиста, как Джованни Боккаччо. Писатель рисует мир интимных и сокровенно лирических переживаний. Любовь осмысливается как начало человечности и очищения. Откровенность, которая сопутствует описаниям лирических сцен, продиктована представлением о том, что любовь — естественное человеческое чувство. (Гуревич П. С.)

Подольный Р. Г. из книги «Мир и эрос»

Под ударами пришельцев с востока и севера рухнула громадная Римская империя, и ее место заняли многочисленные «варварские» королевства. В уцелевшей же и пытавшейся поддерживать имперские традиции половине прежнего гиганта — Византийской державе были довольно скоро закрыты философские школы, включая основанную еще Платоном Академию, закрыты, как рассадники язычества, а на самом деле — как заповедники свободной мысли. Философия в Европе на долгие годы стала религиозной, получив роль своего рода вспомогательной дисциплины при богословии.

К тому же в роли философов выступали в основном священнослужители, в том числе монахи, и вряд ли можно было рассчитывать, что они внесут весомый вклад в философию любви.

Новые богословы далеко ушли от заветов Христа и апостола Павла в отношении к земной любви. Если Христос, согласно Евангелию, призывал «простить блудницу» за то, что она много любила, если Павел, при всех своих критических взглядах на брак, возвышал его и не унижал женщину, хотя и подчинял ее мужчине (но — как церковь подчинена Христу), то в первые века новой эпохи в философии утвердилось резко отрицательное отношение и к половой любви, и к женщине. На женщину категорически возложили, следуя Ветхому завету, ответственность за древнее Адамово прегрешение, объявив ее сосудом соблазна и вратами адовыми...

Открывают этот раздел отрывки из «Исповеди» Августина Блаженного. Один из «отцов церкви», он воздвиг на рубеже между античностью и средневековьем грандиозное здание своего трактата «О граде Божием», в котором противопоставляет государственность, основанную «на любви к себе, доведенной до презрения к Богу», иной, духовной общности, где «любовь к Богу доведена до презрения к себе». «Исповедь» же — своеобразная лирико-философская автобиография, где великий бого­слов осуждает, в частности, любовные увлечения своей молодости, настаивая на том, что истинная любовь возможна лишь в Боге. Сходная позиция, вспом­ним, была выражена на нескольких страницах платоновского «Пира»; в будущем ей суждено стать одной из самых популярных позиций в религиозной философии любви. В страстных увлечениях юности Августин раскаива­ется, оглядываясь на себя прежнего свысока, со снисходительным презрени­ем. Былые прегрешения не в силах вы­звать у него даже яростного гнева — лишь сожаление и осуждение.

Каким контрастом звучат после этого страстные речи живущих семью столе­тиями позже Абеляра и Элоизы, фран­цузского философа XII века и его возлюбленной! Причем Элоиза, кажется, ничуть не менее чем ее славившийся умом и эрудицией супруг и учитель, знает творения мудрецов, не менее глубоко умеет оценивать и события, и философские рассуждения; любит же она сильнее, яснее, ярче, человечнее.

На том, что и как пишут эти воз­любленные, сказывается мир схоласти­ческой премудрости, в котором оба они чувствуют себя как дома. Однако XII век — еще и время расцвета провансальской поэзии, где любовь не только воспевается, но и романтизируется, где земной ее характер не мешает возвы­шенным чувствам, но гармонично с ни­ми сочетается. И это тоже по-своему отразилось в письмах Элоизы, оставшихся памятником как глубокого чувства, так и философской мысли.

Между прочим, даже по текстам Абе­ляра и Элоизы видно, что античность не была забыта в средневековье. Однако в эпоху Возрождения далекое прошлое попытались не только вспомнить, но и вернуть.

Возрождение древней философии бы­ло лишь одним из многих ответов куль­туры на потребности развивающегося общества. А в обществе постепенно из­менялось и отношение к любви. Расцвет лирической поэзии, начинающийся в Европе как раз с одиннадцатого века, не случаен. Запад успокаивался, пере­ходил после многовековых потрясений к относительно мирной жизни. В конце IX века нашла себе место на Дунае последняя волна великого переселения народов — мадьярская. Постепенно ос­лабевали норманнские набеги. Печене­гов, половцев, потом татаро-монголов задерживала своим живым щитом Древняя Русь. Жизнь в Западной Ев­ропе, несмотря на крестовые походы и феодальные раздоры, стала куда более устойчивой, а экономика ее делала все более широкие шаги в будущее.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14