Конечно, «историческая реальная наука» в изложении Леонтьева имеет ту же методологическую ошибку, что и априорные концепции «прогрессизма». Только здесь объективный анализ общества подменяется не совсем корректной аналогией социальных и природных систем, что в целом характерно для консерватизма XIX столетия.

Но, с другой стороны, такая позиция (натуралистическая) дает прекрасную возможность представить всех ее оппонентов - либералов и нигилистов - насильниками над «естественным» ходом истории.

Когда говорят о консерватизме, то расхожим стереотипом является понимание его приверженцев как противников прогресса вообще, причем не проводится принципиального различия между понятиями «прогресс» и «развитие». Леонтьев же разводит эти два понятия. Бросая упрек в адрес социологов-«прогрессистов», мыслитель утверждал, что они «не хотят видеть, что между эгалитарно-либеральным поступательным движением и идеей развития нет ничего логически родственного, даже более: эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития» [4. Т. 5. С. 198].

Любое явление цементируется, по мысли Леонтьева, идеей.

Если развитие неотделимо от господства внутренней идеи, которая «держит крепко общественный материал в своих организующих, деспотических объятиях и ограничивает его разбегающиеся, расторгающие стремления», то «прогресс же, борющийся против всякого деспотизма - сословий, цехов, монастырей, даже богатства и т. п., есть не что иное, как процесс разложения, процесс... вторичного упрощения целого и смешения составных частей...» [4. Т. 5. С. 199].

Подлинный же прогресс нельзя понимать упрощенно-схематически. Ссылаясь на исторические примеры, Леонтьев доказывает, что «прогресс, то есть последующая ступень истории, ее завтрашний, так сказать, день не всегда носит характер более эмансипационный, чем была ступень предыдущая, чем период истекающий или истекший» [4. Т. 7. С. 125]. В силу этого «могут стать прогрессом, в свою очередь, и всякие реакционные меры, и временные, и законодательные - раз только меры, освобождающие личность человеческую, достигнут так называемой точки насыщения» [4. Т. 7. С. 126]. Своих противников Леонтьев бьет их же оружием. Используя идею прогресса против самих «прогрессистов», он настойчиво убеждает своих читателей в том, что «настало время реакционного движения, если не для всех, то, по крайней мере, для некоторых сторон жизни...» [4. Т. 7. С. 112].

Леонтьев не был бы консерватором, не защищай он традиционные национальные начала и ценности. «Космополитический», «эгалитарно-либеральный» прогресс, растворяя народы в безликой массе всечеловечества, обеспечивая торжество западной мещанской, стандартизированной, понижающей человека в духовном и интеллектуальном отношении цивилизации, представляет величайшую опасность для красочного многообразия и «цветущей сложности» жизни. Развития, по Леонтьеву, не может быть без пестрого разнообразия и богатства национальных, политических, социальных, культурных форм. «Все созидающее, все сохраняющее то, что раз создано историей народа, имеет характер более или менее обособляющий, отличительный, противополагающий одну нацию другим... Все либеральное - бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде» [1. Т. 2. С. 37].

Только на путях охранения своих исторических ценностей может народ создать то, что Леонтьев называет культурой и в чем он видит предназначение любого народа в мировой истории. «...Под словом „культура“, - пишет философ, - я понимаю вовсе не какую-попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т. п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию. Под словом „своеобразная мировая культура“ я разумею целую свою собственную систему отвлеченных идей - религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических...» [4. Т. 5. С. 386-387]. «...Для меня в этом смысле Китай культурнее Бельгии; индусы культурнее североамериканцев; русский старовер или даже скопец гораздо культурнее русского народного учителя „по книжке барона Корфа“» [4. Т. 5. С. 387].

Часто на долю Леонтьевна доставались совершенно несправедливые упреки в национализме и чуть ли не шовинизме. Но сам Леонтьев имел совершенно иные взгляды, принципиально расходившиеся с позициями великорусского национализма Каткова или панславизма И. Аксакова и Данилевского. Его рассуждения по национальному вопросу были неразрывно связаны с размышлениями о будущем человечества и России.

Европейский национализм в XIX в., по глубокому убеждению Леонтьева, был не чем иным, как «орудием всемирной революции», цель которой - установление господства «среднего человека», по сути своей враждебного национальным культурам. В конечном счете, она приведет к «мерзости» европейской рабоче-мещанской федерации. «Космополитический демократизм и национализм политический, - подчеркивал Леонтьев, - это лишь два оттенка одного и того же цвета» [4. Т. 5. С. 389].

Россия, чтобы избежать участи стать придатком Запада, должна сторониться как «эгалитарно-либерального» смешения, так и племенного национализма. Для создания самобытной российской культуры необходимы охранение национального своеобразия и забота о всех народах, населяющих пределы страны. Объединительным стержнем национально-разнообразного государства должен быть византизм с его православным и самодержавным началами. Единая религия как можно большей части населения лучше будет способствовать сохранению целостности России, чем русификация малых народов.

Привнесение демократии и западных свобод, по мнению философа, погубит Россию как в культурном, так и в государственном отношении, ибо единство и целостность страны цементируют монархический «спасительный деспотизм», жесткая централизация ее политического устройства (не исключающая, правда, прав составных частей государства на решение местных дел в соответствии с леонтьевской диалектикой единства-обособления).

Творчество Леонтьева, пронизанное скептическими и пессимистическими настроениями, являет собой характерный пример консервативного разочарования в жизни, страха перед наступлением будущего, несущего крах тем традициям и устоям, которые обусловили мировоззрение представителей консервативной мысли, всем их романтическим надеждам и иллюзиям. Необходимо заметить, что консерватизм как философское и социально-политическое направление XIX в. объективно выражал настроения тех социальных групп и слоев, которым угрожало уничтожение или вытеснение с исторической авансцены, прежде всего дворянства и родовой аристократии. Ностальгия по утрачиваемым общественным ценностям и порядкам, с которыми были связаны жизнь дворянина Леонтьева, его формирование и развитие как личности, дополнялась реалистическим взглядом на вещи врача-эмпирика, дипломата-практика. Это причудливое соединение романтизма и реализма породило пессимистическое отношение к окружающей действительности. Видя исчезновение с детства знакомой дворянско-патриархальной религиозной России, всеобщее торжество «среднего человека», тонкая благородная натура Леонтьева, оценивавшая всех людей и явления «самым научным», «универсальным» эстетическим критерием, не могла не испытывать смятения и тоски. Как верно подметил В. Розанов, «эстетический страх» составлял суть леонтьевского пессимизма. «Смесь страха и любви - вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят...» [1. Т. 2. С. 39], - считал Леонтьев. Византизм с приданными ему мыслителем пессимистическими чертами и стал тем идеалом, который мог спасти Россию от «твердого напора этих серых средних людей», торжества буржуазной пошлости и самодовольства. Византизм наложил свой могучий духовный отпечаток на «русского мужика», в силу чего «он в прогресс не верит» [1. Т. 2. С. 165], что, по мысли Леонтьева, облегчало проведение реакции против разлагающих Россию идей.

Присущая всем консервативным мыслителям склонность рассматривать природу человека как греховную, решительное отвержение эвдемонической веры в поступательное движение человечества к лучшему будущему, оправдание страдания и зла выражены у Леонтьева, как всегда, ярким и сочным языком: «Глупо и стыдно, даже людям, уважающим реализм, верить в такую нереализуемую вещь, как счастье человечества, даже и приблизительное... Смешно служить такому идеалу, не сообразному ни с опытом истории, ни даже со всеми законами и примерами естествознания. Органическая природа живет разнообразием, антагонизмом и борьбой; она в этом антагонизме обретает единство и гармонию, а не в плоском унисоне» [1. Т. 2. С. 38].

Леонтьевская позиция основывается на своеобразном толковании христианства как религии глубокого пессимизма и неверия в возможность достижения счастья на земле: «Пессимизм относительно всего человечества и личная вера в Божий Промысел и в наше бессилие, в наше неразумие - вот что мирит человека и с жизнью собственною, и с властью других, и с возмутительным, вечным трагизмом истории...» [4. Т. 7. С. 134].

Радикальной реакцией Леонтьева на торжество ненавистных ему идей стало эсхатологическое видение истории. «Благоденствие земное - вздор и невозможность; царство равномерной и всеобщей человеческой правды на земле - вздор и даже обидная неправда, обида лучшим. Божественная истина Евангелия земной правды не обещала, свободы юридической не проповедовала, а только нравственную, духовную свободу, доступную и в цепях. Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут и преподобные, разве о „равенстве и свободе юродивые“, вроде наших подлых благотворителей, стреляющих из револьверов в генералов» [4. Т. 5. С. 360-361], - бросает Леонтьев страстное обвинение своим противникам...

Нужно сказать, что при всей склонности к сомнению и разочарованию, противореча собственной историософской концепции, мыслитель все же надеется на возможность для любимого отечества избежать «эгалитарно-либерального» разложения. Леонтьев был уверен, что даже в случае наихудшего развития событий - установления господства нигилистических и социалистических сил - социализм приведет неизбежно к новому расслоению общества, неравномерности и уменьшению подвижности, то есть будет не чем иным, как «новым феодализмом». К тому же самый опасный для существования России как самобытной цивилизации враг - умеренный либерализм, - «к счастию нашему, в России так неглубок и так легко может быть раздавлен между двумя весьма не либеральными силами: между исступленным нигилистическим порывом и твердой, бестрепетной защитой наших великих исторических начал» [4. Т. 5. С. 386].

Но вера Леонтьева-романтика в старую Россию не могла вытеснить мучительных сомнений Леонтьева-реалиста в будущем державы и ее народа. «Оригинален наш русский психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, кажется, в истории не было еще народа менее творческого, чем мы» [4. Т. 6. С. 342]. «Я за эти годы стал относительно России (той оригинальной, неевропейской России, которую я в мечте так любил) большим скептиком! Все мне кажется, что и религиозность наша, и наш современный национализм - все это эфемерная реакция, от которой лет через 20-30 и следа не останется...» [6. № 5. С. 414]. Такая крайняя неуравновешенность мыслителя, переходы от страстной веры к безысходному отчаянию и обратно, причудливый сплав хомяковского оптимизма и чаадаевского скептицизма были обусловлены не только особенностями его душевного склада и болезненным состоянием организма, но прежде всего самим характером исторического времени, в которое выпало Леонтьеву жить и творить.

К концу жизни в его творчестве усиливаются пессимистические и апокалиптические мотивы. Много говорят, особенно в последнее время, о Леонтьеве-прорицателе, Леонтьеве-пророке и т. п.

Вероятно, утонченная нервная организация мыслителя как бы чувствовала предгрозовые сгущения воздуха на горизонте безоблачных, на первый взгляд, перспектив будущего развития России и Европы. Социализм, по мнению Леонтьева, приведет к новым, еще большим страданиям, вопреки ожиданиям защитников «прогресса», новому деспотизму и злу. «На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты: они предлагаются человечеству всегда путем железа, крови и страданий!..» [4. Т. 5. С. 250].

Однако Леонтьев-фаталист отступает в тень Леонтьева-политика, не желающего смириться с подобным ходом событий. Отсюда политическая программа спасения России, цель которой - заторможение и даже обращение вспять фатального процесса, возвращение страны на стадию «цветущей сложности», которую, согласно философско-историческим выкладкам Леонтьева, Россия уже миновала в середине XIX в.

Прежде всего «надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не „гнила“»... [4. Т. 7. С. 124], то есть сделать «реакцию» политическим инструментом борьбы с гибельными для державы идеями революционных нигилистов и подвизающихся у них в подмастерьях либеральных интеллигентов. Разложение страны подпитывается воздействием «гниющего» Запада. Необходимо перекрыть все возможные каналы распространения западного культурного, технического, идеологического влияния. Либерально-буржуазный или социалистический путь развития - это две стороны одного и того же «прекращения истории и жизни». Только следуя своим традиционным самобытным историческим началам, Россия может предотвратить угрожающую ей цивилизационную гибель.

Политическая программа Леонтьева имела два аспекта: внешнеполитический и внутриполитический. Пока существует разлагающийся Запад, сохраняется реальная опасность для России. Отсюда пристальное внимание мыслителя к Востоку как наиболее реальному и действенному союзнику в борьбе с Западом: «Спасемся ли мы государственно и культурно? Заразимся ли мы столь несокрушимой в духе своем китайской государственностью и могучим мистическим настроением Индии? Соединим ли мы эту китайскую государственность с индийской религиозностью и, подчиняя им европейский социализм, сумеем ли мы постепенно образовать новые общественные прочные группы и расслоить общество на новые горизонтальные слои - или нет? Вот в чем дело!» [4. Т. 6. С. 47].

По мысли Леонтьева, можно даже образовать, не смешиваясь со славянами, и славянскую конфедерацию под руководством России для укрепления ее государственных позиций. Главное же - воссоединение России с истоками византизма, основание свежей и могучей «царьградской Руси». И в этом деле строительства новой, цветущей российской цивилизации «драгоценные наши окраины» необходимы как элементы разнообразия, непохожести в сложной иерархически-дифференцированной культуре.

Для реализации своего проекта Леонтьев предлагал завоевать Константинополь с проливами и создать новую «царьградскую Русь», призванную благодаря соединению с истоками византизма культурно «освежить» европеизированную петербургскую Россию, выработать самобытный «нововосточный» культурный тип и, тем самым, затормозить развитие Европы по пути буржуазно-либерального разложения, космополитического «всесмешения» и торжества «среднего человека».

Россия как «целый мир особой жизни, особый государственный мир», создавшая самобытную культуру, будет способна не только сама спасти себя, но и помочь возрождению Запада: «...И есть слишком много признаков тому, что мы, Русские, хотя сколько-нибудь да изменим на время русло всемирной истории... хоть на короткое время - да!» [4. Т. 7. С. 175].

Основными направлениями внутренней политики должны стать восстановление, охранение и укрепление трех традиционных начал: византийского православия, самодержавия и сельского общинного быта. «...Истинно русская мысль должна быть, так сказать, прогрессивно-охранительной; выразимся еще точнее: ей нужно быть реакционно-двигающей, т. е. проповедовать движение вперед на некоторых пунктах исторической жизни, но не иначе, как посредством сильной власти и с готовностью на всякие принуждения.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10