Знаменитому
швейцарскому психологу К. Юнгу - наиболее значительному после 3. Фрейда представителю
психоаналитического направления - принадлежит идея архетипов - коллективных
представлений, выработанных человечеством на ранних стадиях его истории и
сохраняющихся на бессознательном уровне до наших дней. Юнг подчеркивал, что
архетипы соответствуют типичным жизненным ситуациям и что они воспроизводятся
«не в форме образов, наполненных содержанием, но ...только как формы без
содержания, репрезентирующие просто возможность определенного типа восприятия и
действия»11. Можно полагать, что противостояние «мы-они» относится к числу
таких архетипов. Конкретное содержание «мы» и «они» разнообразно и изменчиво;
весьма устойчивой, если и не полностью неизменной является именно структурная
форма восприятия и дифференциации социальных связей людей.
Эту форму можно
рассматривать также как исторически первичное проявление тех тенденций к
автономии, выделению и к интеграции, объединению, о которых подробно говорилось
во второй главе книги. На ранних стадиях человеческой истории, когда
практическая и психологическая возможность индивидуального выделения была еще
крайне узкой, субъектом выделения было не столько индивидуальное, сколько
коллективное «я» (мы)»; индивид выделялся из массы человеческих существ как бы
в составе той группы, с которой он себя идентифицировал. Подобный способ
выделения является, однако, не только архаичным. В трудах упоминавшегося уже
французского социолога П. Бурдье показано, какую большую роль в повседневной
жизни современного человека играет поведение, демонстрирующее и символизирующее
его принадлежность к определенной социальной группе.
Подобное
«коллективное выделение» предполагает в то же время присутствие в психике
образа других, не принадлежащих данной группе людей - образа, который может
быть вполне конкретным, «эмпиричным», если речь идет о «соседних», находящихся
в поле непосредственного восприятия группах, или относительно абстрактным,
когда такое восприятие невозможно. Материал мифологии и истории религии
показывает, что восприятие этого абстрактного «обобщенного другого» не обязательно
подчинялось тесному противостоянию «мы-они». Если в одних антропогонических
(описывающих происхождение человека) мифах, как отмечает филолог и культуролог
В.В. Иванов, «не всегда отчетливо различимо происхождение всего рода
человеческого и отдельного народа», то в других сотворенный божественной силой
человек - родовое понятие, не имеющее этнических или племенных характеристик12.
Библейские Адам и Ева - это люди вообще, их потомки живут все вместе и говорят
на одном языке, и лишь когда сыны человеческие начали строить Вавилон и
вавилонскую башню, «смешал Яхве языки всей земли, и оттуда рассеял их Яхве по
всей земле» (Быт. 11,1-9). В библейской легенде отражено представление о
первичности всеобщего родового человеческого «мы» и вторичности частных, объединяющих
и противопоставляющих друг другу различные племена и народы «мы». Новое
пронизанное гуманистическими морально-этическими ценностями воплощение идея
общечеловеческого единства получила в христианстве.
Установки на
идентичность с макросоциальной общностью тех или иных масштабов - от
родоплеменной до национально-государственной, социально-классовой и
общечеловеческой - образуют таким образом специфический класс
социально-политических аттитюдов, обусловленных социальными отношениями
личности и социэтальными межгрупповыми отношениями. Комплементарными
(дополняющими) по отношению к этим аттитюдам являются установки на другие
«чужие» общности, которые могут быть однозначно позитивными, дружественными,
однозначно негативными, враждебными, индифферентными или носящими более сложный
амбивалентный характер.
Какую же
роль играют подобные установки в психологической структуре личности? Очевидно,
что они прежде всего ориентируют ее психологические и поведенческие реакции на
ситуации, которые возникают в сфере межгрупповых отношений. Возникновение и
острота международных конфликтов, возможности их перерастания в войну так же,
как устойчивость мирных или дружественных отношений между соседними
государствами зависят от многих экономических, политических и геополитических
факторов. А также в большой мере - от психологического взаимовосприятия
народов, выраженного в соответствующих аттитюдах. Если, например, отношения
между Францией и Германией во второй половине XIX - первой половине XX в.
характеризовались напряженностью, трижды на протяжении 70 лет перераставшей в
войны, то это объяснялось не только столкновением государственных интересов,
наличием спорных территорий, агрессивностью германского райха и т.п.
обстоятельствами. Напряженность и войны вряд ли были бы возможны, если бы в
национальной психологии обеих стран не было бы устойчивых антинемецких во
Франции и антифранцузских в Германии установок. После же второй мировой войны
под влиянием ряда факторов, в том числе становления «атлантической
солидарности», западноевропейской интеграции, раскола Германии и устойчивой
демократизации западногерманского общества эти установки в значительной мере
были вытеснены другими, выражавшими идентификацию французов и западных немцев с
«Западом», «свободным миром», «Европой». Соответственно растворилась не только
политическая, но и психологическая напряженность в отношениях между соседними
народами.
Не менее
велика роль групповых установок в межэтнических и социально-классовых
отношениях внутри отдельных обществ. Она ярко проявилась, например, в тех
процессах, которыми сопровождался распад многонациональных государств,
испытавших в конце 80 - начале 90-х годов крах «социалистического»
тоталитаризма. В Чехословакии он принял форму мирного «развода», на территории
бывшего СССР возник ряд острых межэтнических и межреспубликанских конфликтов,
которые однако не переросли (во всяком случае до 1994 г.) во всеобщую войну и
относительно слабо затронули подавляющее большинство этнических общностей.
Совершенно иначе пошло развитие событий в бывшей Югославии, где кровавые войны
между наиболее крупными этническими, а точнее, религиозными общностями -
православными сербами, католиками-хорватами и мусульманами-боснийцами приняли
перманентный характер. Югославская ситуация в немалой степени обусловлена тем,
что этно-религиозная взаимная отчужденность и враждебность - психологический
феномен, издавна укоренявшейся в этой части Балкан. Ни в дореволюционной России
(за исключением некоторых регионов), ни в Советском Союзе этот феномен не
проявлялся в столь жестко агрессивной форме.
Столь же
очевидна роль групповых аттитюдов в социально-классовых отношениях. Так,
напряженный и перманентно-конфликтный характер отношений между рабочими и
предпринимателями отличал социальную историю стран романской Европы, вплоть до
60-70-х годов нашего века. В то же время в англо-саксонских странах они были
значительно более мирными, тяготеющими к компромиссу и партнерству, С этими
различиями коррелировалось разное восприятие «противоположного класса» и разные
типы групповой идентификации, закрепленные в психологических установках
социальных действующих лиц. В истории же Соединенных Штатов особо драматическую
роль играли аттитюды, действовавшие в сфере расовых отношений (между белыми и
черными американцами). Кстати, и американский, и западноевропейские примеры
подтверждают отмеченную выше историческую изменчивость аттитюдов. В 80-90-х
годах во Франции и Италии традиционные классовые, а в Штатах расовые установки
в значительной мере ушли или уходят в прошлое. Влияние групповых
идентификационных аттитюдов отнюдь не ограничивается сферой межгрупповых
отношений. Было бы неправильно думать, что они определяют только отношение
индивида к представителям своей и других групп, с которыми он сталкивается на
общественно-политической арене или в обыденных бытовых ситуациях. Современная
социальная психология изучает воздействие групповой идентификации на
относительно «удаленные» от нее уровни и сферы психической жизни и поведения
личности.
Диспозиционная
концепция личности и проблема социальных ценностей
Весьма
плодотворна в этом отношении диспозиционная концепция личности, автором которой
является известный социолог и социальный психолог В.А. Ядов (выдвинутая в
начале в качестве теоретической гипотезы, она подверглась проверке и корректировке
в ходе проведенного под его руководством эмпирического исследования)13. По
Ядову, диспозиции (т.е. «предрасположенности» термин, близкий по смыслу к
понятию установки) личности образуют иерархическую систему. На низшем ее уровне
располагаются установки, изучавшиеся в частности грузинской психологической
школой неосознанные, связанные с удовлетворением витальных потребностей в
простейших повторяющихся ситуациях. Диспозиции более высокого уровня - это
аттитюды, их формируют, «с одной стороны, социальные потребности, связанные с
включением индивида в первичные и другие контактные группы, а с другой -
соответствующие социальные ситуации». Наконец, высший уровень диспозиционной
иерархии образует система ценностных ориентации на цели жизнедеятельности и средства
достижения этих целей, детерминированные общими социальными условиями жизни
данного индивида». Эта система ценностных ориентации, «идеологическая по своей
сущности, формируется на основе высших социальных потребностей личности
(потребность включения в данную социальную среду в широком смысле как
интернализация общесоциальных... условий деятельности)»14.
Можно
выделить два наиболее существенных для нашей темы тезиса диспозиционной
концепции. Первый из них, вообще говоря, широко признанный и детально разработанный
в социально-психологической науке, состоит в выделении из всей массы установок
личности тех, которые носят ценностный характер, представляют собой ценности,
или ценностные ориентации, выражающие, что в жизни является наиболее важным для
человека, обладает для него личностным смыслом, и определяют поэтому его
жизненные цели. Обычно считается, что ценности носят более или менее осознанный
характер, могут быть выражены индивидом в обобщенных понятиях и что по своему
происхождению они социальны, усваиваются им из макросоциальной среды, из того
идейного и культурного арсенала, которым располагает общество. Иными словами,
ценности принадлежат к тому классу установок, которые относительно автономны от
индивидуальных мотивационных процессов, но в то же время они выполняют в
индивидуальной психике весьма ответственные мотивационные функции, выражая те
потребности, которые определяют ведущие цели, «генеральную жизненную линию»
индивида.
Второй тезис
диспозиционной концепции значительно более оригинален и гипотетичен. В сущности
Ядов предполагает, что способ удовлетворения рассмотренной выше
идентификационной потребности (по его терминологии, потребности включения в
данную социальную среду) предопределяет и идеологическую по своему содержанию
систему ценностных ориентации личности, и ее жизненные цели. Если понимать этот
тезис буквально, получается, что от того, с какой социальной общностью себя
человек идентифицирует, прямо зависят и его собственные ценности и цели.
Применительно к интересующей нас сфере - социально-политической психологии -
это означало бы, что она играет «командную» роль по отношению к психологии
индивидуальной.
На самом
деле подобное буквальное, упрощенное понимание ядовской концепции противоречит
всему содержанию его исследований, в которых весьма тщательно анализируется
влияние на личную психологию и поведение целого ряда иных факторов:
профессиональной принадлежности и уровня образования людей, должностного
статуса, условий и характера труда, возраста и пола; учитываются и индивидуальные
различия. Из исследования выясняется, что доминирующие личные ценности - такие,
как творческая интересная работа, материальная обеспеченность, семья, «жизнь,
полная удовольствий» и т.д. коррелируются скорее именно с этими факторами,
характеризующими индивидуальную ситуацию человека, чем с идеологическими
ценностями макросоциальной среды или с «общесоциальными условиями
деятельности». Да это вряд ли может быть иначе, ибо отношение человека к такой
среде - к своему классу, нации, обществу и к ее идеологическим ценностям - в
большинстве случаев гораздо менее психологически значимо для него, чем
отношение к событиям и явлениям собственной жизни, к людям, с которыми он
связан совместной деятельностью и непосредственным общением.
Тем не
менее, психологическая интеграция индивида в те или иные большие социальные
общности, интериоризация им выработанных ею ценностей - факт вполне реальный.
Реально и влияние этих относящихся к социально-политической психологии
ценностей на всю мотивационную психологию личности. Но это влияние чаще всего
осуществляется не путем простого преобразования социально-политических или
идеологических ценностей в личные мотивы, но более сложно и опосредовано.
Можно
предположить, что макросоциальные или идеологические ценности, не будучи непосредственным
источником ценностей личных, участвуют в их отборе индивидом в качестве своего
рода «социального семафора»: они «поощряют» одни личные цели и ориентации,
«запрещают» другие, проявляют нейтралитет к третьим. Будучи
социальноиндивидуальным существом, человек не обязательно строго следует этим
сигналам, но так или иначе считается с ними, пытается как-то согласовывать свои
внутренние побуждения с социально санкционированными, нормативными ценностями.
В исследовании Г.И. Саганенко и В.А. Ядова, построенном на сравнении
доминирующих ценностей целей жизни советских инженеров и двух групп американцев
(белых и черных), показано, что у советских людей доминируют «ценности широкого
человеческого общения, а у американских граждан (независимо от цвета кожи) -
«индивидуалистическая направленность». Так, у американцев одно из высших мест в
иерархии ценностей занимает свобода, которая вообще отсутствует в советском
опросе. У советских инженеров соответствующую иерархическую позицию занимает
«интересная работа». Семья («безопасность семьи», «счастливая семейная жизнь»)
- высшая ценность у белых американцев, но весьма важна и для советских
инженеров (третья иерархическая позиция, после «здоровья» и «интересной
работы»). Материальное благосостояние занимает 4-5-е места у американцев и 7-е
место в советском обследовании, зато психологическая значимость межличностных
отношений в национальных выборках резко различается. У советских людей «любовь»
занимает 5-е, а «хорошие», «верные друзья» - 6-е место, у американцев соответственно
14-15-е и 9-10-е места15.
Бесспорно,
эти данные отражают не только «социально-экономические различия образов жизни»
(как полагают Саганенко и Ядов), но и своеобразие национальных характеров.
Американский индивидуализм и склонность русских людей к самовыявлению в личных
отношениях хорошо известны. Позволительно однако усомниться, что содержательные
различия в жизненных целях и ценностях американцев и советских людей
действительно столь резки, как об этом говорит сопоставление двух обследований.
Ценность интересного творческого труда не была почему-то включена в
американский опрос, между тем многочисленные эмпирические исследования по
трудовой мотивации свидетельствуют о том, что в американском обществе начала
70-х годов (к этому времени относятся оба исследования) она имела значение во
всяком случае не меньшее, чем в советском. В условиях низкого жизненного уровня
большинства советских людей вообще и технической интеллигенции в частности,
роста их материальных притязаний, начавшегося именно в 60-70-х годах под
влиянием нового потребительского стандарта, вряд ли материальное благосостояние
могло занимать второстепенное место в их жизненных планах. Приведенные данные
отражают не столько реальные личные «жизненные линии», сколько ценностный
уровень массового сознания, в значительной мере воспроизводящий ценности,
господствующие в соответствующих обществах. В Штатах - это ценности
индивидуальной свободы и индивидуального успеха, благосостояния семьи и опоры
индивида на собственные силы. В советской системе - одна из высших официальных
ценностей - труд на благо общества, материальные же результаты труда для
работающего - вторичны по сравнению с его самоценностью, абстрактным социальным
значением.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
|