Как известно, антиномии - это противоречия между двумя суждениями, умозаключениями, законами, одинаково обоснованными  и  логически доказываемыми. Наиболее полно принцип антиномизма разработал И. Кант в своей знаменитой "Критике чистого разума". Антиномии, с точки зрения Канта, обнаруживаются тогда, когда разум пытается выйти за пределы чувственного опыта и познать в  принципе непознаваемую «вещь в себе». Православные богословы       С. Булгаков и П. Флоренский приспособили кантовскую методологию для  обоснования положения о неспособности человека рациональным путем постичь трансцендентное начало, конечные тайны  бытия.  Человек, по их мнению, осужден на постоянную ситуацию антиномизма. Антиномизм «обнаруживает недостаточность сил человеческого разума , который на известной точке принуждения останавливается, ибо переходит к обрыву и пропасти, а вместе с тем, не может не идти  до этой точки» ( Булгаков С.Н. Свет невечерний.      С. 39).

Невозможность познать природу Бога, существование божественной тайны - это один из главных принципов всего христианского иррационализма. Специфика подхода к решению этой проблемы православными богословами, с позиций антиномизма, состоит не в том, что этот принцип лишь внешне связан с утверждением для человеческого ума трансцендентной реальности. Главная  же цель  всех  этих рассуждений доказать, что эта неспособность не просто выражение слабости и ограниченности человеческого ума,  но  его  принципиальной ущербности, греховности. "Эта противоборственность конечности и бесконечности в греховном разуме  или  рассудке,  есть выражение глубочайшего противоречия коренных норм самого разума в его современном падшем состоянии". (Булгаков С.Н. Свет невечерний. С. 98). Однако, православные антиинтеллектуалисты не могут остановиться на констатации этой мысли. Греховному,  ограниченному логическому мышлению противопоставляется особая духовная способность видения мира. Эта способность имеет различное  обозначения - вера, любовь, религиозный опыт и т. д.

Религиозный опыт, вера, с точки зрения антиинтеллектуалистов, - это не познание в строгом значении этого слова, а непосредственно связь человека с Богом, внутреннее чувство, возникающее из  потребности в трансцендентном. Такой взгляд на веру, по их мнению, не позволяет спуститься до трактовки ее как системы идей или институциональных форм выражения, а,  напротив,  дает  возможность рассматривать как живую, постоянно обновляющуюся связь с Иисусом Христом. При помощи религиозного опыты, как единственной  формы проникновения человека к конечным тайнам бытия, религиозные антиинтеллектуаллисты стремятся оградить вероучение от критической мысли с позиций данных научного познания. "Религиозный опыт, по утверждению С. Франка (1877 -. 1950), содержит  сознание  абсолютного могущества божественной святыми, несмотря на ее эмпирически ограниченную силу.  Опыт  о  верховенстве,  всемогуществе, святыми является настолько непосредственным, настолько  самоочевидным нашему сердцу, что - поскольку мы его вообще  имеем - он не может быть поколеблен никакими "фактами", никакими истинами эмпирического порядка" (Франк С. Свет во тьме. С. 86).  В  конечном счете, религиозный антиинтеллектуализм приходит к откровенному мистицизму. Религиозный опыт получает истолкование,  как  непосредственное слияние человеческой души с Богом, переход человеческих переживаний, чувств в запредельное, трансцендентное  измерение.

0 природе мысли

Существует естественная проблематика для философской мысли, вместе с неизбежными для нее апориями, из которых она выходит  ценою тяжелых жертв, впадая в односторонность "отвлеченных начал", философской ереси (если под ересью разуметь произвольное избрание чего-то одного, части вместо целого, т. е. именно односторонность). Это избрание,  -  ересь,  определяет  мотив  и  характер философской системы, делает ее как тезисом, так и антитезисом по отношению к другим системам и тем включает в цель диалектику мысли, в каковую сделал попытку - и притом не неосновательную - вместить всю историю философии Гегель. 

Все  философские системы, которые только знает история философии, представляют собой такие «ереси», сознательные и заведомые  односторонности, причем во всех них одна сторона хочет стать всем, распространиться на все.

Можно дать предварительный ответ  на  вопрос, чем вызывается такая их односторонность, или одномотивность, из которой потом приходится выводить и  развивать  многообразие всего. Причину эту указать не трудно: она налицо. Это дух системы и пафос системы, а система есть не что иное,  как  сведение многого и всего к одному и, обратно - выведение этого всего или многого из одного. Логическая непрерывность или, что то же, непрерывное логическое выведение всего из одного, которое делает всю систему кругом около одного центра,  непрерывно  проходимым во всех направлениях и не знающим никаких  перерывов, вот задание, к которому естественно и неизбежно стремится человеческая мысль, не останавливаясь пред насилием и самообманом, обходами и иллюзиями.

Логический монизм, являющийся естественной потребностью разума - ratio - и уже подразумевающий возможность адекватного, непротиворечивого миропознания, составляет неустранимую черту всякой философской системы, которая смутно  или  отчетливо,  инстинктивно или сознательно, робко или воинствующе притязает быть абсолютной философией и свой эскиз бытия рассматривает как систему мира.

И прежде всего возникает вопрос: возможна  ли  вообще такая монистическая система мира? Возможна ли абсолютная философия? И на чем основана такая вера разума и в свои силы и в  правильность самой своей задачи?

На этот вопрос чаще всего отвечают в духе  скептицизма,  релятивизма,  беспардонного  остроумничанья а’1а Пилат Понтийский: что есть истина?  Но не говоря уже о том, что и скептицизм есть также своего рода абсолютная  философия, на весьма многое притязающая, он противоречит самосознанию разума, его серьезности, настойчивости и неотступности, или, лучше скажем, его неизбежной проблематике. Разум не может быть поражен скептическим гниением, ибо свои силы и  свои  стремления он сознает. Так велика его серьезность, что к ней не может найти доступа скептическое легкомыслие,  и  настоящий  сознательный скептицизм есть вообще редкое явление в  истории. Обычно же с ним смешивается разных оттенков релятивизм, т. е.  первобытный, грубый научный догматизм, как нельзя более далекий от скептицизма (таков современный научный позитивизм). Разум  пытает и не может не пытать новых взлетов, и, однако, каждый такой взлет неизбежно сопровождается и падением, и история  философии есть не только рассказ об этих взлетах, но и скорбная повесть о неизбежных падениях и роковых неудачах. Пусть даже  этих неудач не замечают сами творцы философских систем, себя источавшие на это усилие, остающиеся до конца жизни влюблены в свою систему, как Шопенгауер, и воображающие, что постигли саму истину, как Гегель. Тем хуже для них, потому что история вдвойне клеймит эту их слепоту и обличает иллюзии. Да и  как  устоять перед лицом множественности систем, в то же время утверждая абсолютную  ценность  своей  собственной?  Клеймить  ли  соперников как идиотов и мошенников, что делал, например, Шопенгауер? Но это слишком дешево и обличает разве только дурной вкус  и злой характер. Или же истолковать их как своих собственных предшественников, диалектически закономерных, но  совершенно  поглощающихся в абсолютной системе, как у Гегеля, так что вся история философии, в сущности, оказывается историей собственной  философии Гегеля, диалектически развертывающейся? Это означает, без сомнения, снятие самого вопроса, но и над  этим  притязанием смеется дальнейшая история мысли. Каждая такая система хочет быть концом мира и завершением истории, которая, однако, все продолжается. Или нелепица или недоношенность - таков приговор истории философии, начертываемый ею самою над всеми усилиями  разума подобно Хроносу, пожирающему своих детей. Зрелище безутешное! От него спасает разве только ученый педантизм, находящий вкус в коллекционировании, где собраны предметы редкости и умственного изящества. Однако если мы вспомним, что в этой кунсткамере собраны не  раковины  и побрякушки, но достижения высших напряжений человеческого разума, то музейная точка зрения представится нам во всей  своей  неуместности и даже кощунственности.

История философии есть трагедия. Это - повесть о повторяющихся падениях Икара и о  новых  его взлетах. Эту трагическую сторону философии, которая есть и удел каждого мыслителя, остро чувствовали некоторые умы, как  Гераклит и Платон. Кант подошел к самому краю бездны в своем учении об антиномиях и остановился. Сущность трагедии состоит  в  том, что человек страждет здесь не индивидуальной виной, и даже будучи прав индивидуально и подчиняясь в  своих  требованиях  велениям свыше, он в то же время закономерно гибнет.

Философ не может не лететь, он должен подняться в эфир, но его  крылья  неизбежно растаивают от солнечной жары, и он падает и разбивается. Однако при этом взлете он нечто видит, и об этом видении и  рассказывает в своей философии. Настоящий мыслитель, та к же как и настоящий поэт (что в конечном смысле одно и тоже), никогда не врет, не сочиняет, он совершенно искренен и правдив, и, однако, удел его - падение. Ибо он восхотел системы:  другими  словами, он захотел создать (логически) мир из себя, из своего собственного принципа - "будете как боги", - но эта  логическая  дедукция мира невозможна для человека. И, прежде всего, по причинам вне человеческой воли и способностей разума лежащим: мир не  разумен в таком смысле, в каком хочет его постигать «дедуцирующая» философия, философская система как таковая,  классическое  и  предельное выражение имеющая в Гегеле. Точнее, хотя в мире и царит разум, но нельзя сказать, что все  действительно  разумно,  как думал это Гегель. Это не значит, что оно неразумно, а тем более противоразумно: действительное не только разумно, но  и  вне разумно, и разум вовсе не есть единственный, исчерпывающий и всесильный строитель мира, каковым его невольно  исповедует  всякая философская система, построяющая мир. В известном смысле разум имеет лишь рефлексию о мире, но он не  есть  его  первоначало. Поэтому в постижении мира разум зависит от показаний бытия, от некоторого мистического и метафизического опыта, от чего,  впрочем, в действительности и не отказывается философия, всегда ищущая обретения первоначала в созерцании,  узрения его, открытия. И это открытие отнюдь не есть акт мысли оно дается не мыслительным усилием, но цепью умозаключений, оно есть откровение самого мира в человеческом познании, некое знание.

И немедленно возникает новый вопрос: знание сущего, как его самооткровение, загорается в разуме, но в  состоянии  ли  разум  освоить открывающееся и себе ассимилировать, связать его в единство, в систему? Что он это делает и не мотает этого  не  делать, это ясно само собою, такова его природа, "архитектонический его идеал", выражаясь языком Канта. Но если разум сам пуст и бессилен творить собою и из себя, то достаточно ли он силен, чтобы свести к единству, т. е. системе, все ему открывающееся?  Очевидно, что если мир, действительность есть не одно только разумное бытие, хотя и открывающееся разуму, оно не может раскрыться  до конца, оно остается навсегда только раскрывающимся, по существу будучи тайной, содержащей в себе источник  нового  познания  и откровения, и внести свет разума во все тайники вселенной, упразднить всякую тайну, сделать ее прозрачной разуму, как мнил это Гегель, а в лице его и  вся  философия,  невозможно.  Единственный  отсюда  вывод  - своеобразный эмпиризм, освобожденный от ограниченного и опошляющего истолкования, но взятый во всю глубину жизненного и  мистического опыта.

Эмпиризм есть настоящая гносеология жизни, откровения тайн, каковым всегда является познание действительности  и мышление о ней. В то же время философия никогда не может оставаться голым эмпиризмом, который, впрочем, и не  возможен,  потому что разум постигает связь всего со всем, приводя множественность к единству, и наоборот. Итак разум не может сам из себя  начинаться и сам из себя порождать мысль, ибо она рождается тоже в сущем и относительно сущего, в самооткровении последнего; и в то же время он самоотчетен и самозаконен в своем пути и в своем деле.

Если разум есть не первое, а второе, не изначальное  и  не самопораждающееся, не возникающее и рождающееся в том, что онтологически первее разума, то и сила его  соотносительна  тому,  в чем он рождается, что служит для него объектом его познания.

Состояние разума, как и состояние мыслящего человека,  может  быть различно, иметь разные ступени. Ведь если в философии различается здравый смысл или обычный практический ум, далее рассудок  и, наконец разум (с особенной ясностью это различение сделано у Гегеля), то оказывается, что в самом разуме есть степени,  и  есть более и менее разумный разум: рассудок есть неразумный разум, мудрость которого является ограниченностью перед лицом разума, а  в то же время он есть все-таки сила мысли, ума, одна и та же разумная стихия осуществляет себя и в разуме и в рассудке. Почему же не. допустить еще и дальнейшего восхождения в заумные области, хотя бы теперь для него  еще  не  достижимые  и,  однако, принципиально возможные, и сверх того, по свидетельству христианских подвижников, им не недоступные?

Иначе  говоря,  болезнь, порча, искажение всего человеческого существа, которым явился первородный грех, поражает и разум и делает для него невозможным, закрывая пламенным мечом херувима - антиномиями, доступ к древу райского познания. И, во всяком случае, сама мудрость требует от разума самопознания, однако не в Кантовском только смысле - разборки машины на отдельные части, чтобы их перечистить и снова собрать, но в смысле постижения реальных границ разума, которые должны быть осознаны, хотя бы  разум и упирался в антиномии.

Отсюда следует, что самое основное стремление разума, - к логическому монизму, т.е.  к  логически связному и непрерывному истолкованию мира из одного начала, оказывается неосуществимым, и абсолютная система  философии  невозможной. Это, конечно, не мешает тому, что если не возможна философия, то вполне возможно  и  необходимо  философствование,  и рефлектирующая, осмысливающая работа разума сохраняет отнюдь не меньшее значение, нежели в неверной и преувеличенной  его  самооценке.

Разум, стремясь к монизму, к логическому созданию мира из себя, фактически совершает акт произвола, избирая из  доступных для него опытных начал то или иное и, таким образом, вступая на путь философской ереси (в выше разъясненном смысле).

Откровение о мире есть откровение Бога о себе самом. Религиозные догматы, "мифы" в смысле гносеологическом, являются, вместе с тем, и проблемами для разума, которые он осваивает и осмысливает. Религиозная основа философствования есть факт, не подлежащий даже оспариванию, все равно сознается он ею или не сознается. И в этом смысле история философии может быть показана и  истолкована как религиозная ересеология. Философская характеристика ереси в истории христианского богословия состоит именно в том,  что сложное, многомотивное, антиномическое для разума учение упрощается, приспособляется к постижению разума, рационализируется  и тем самым извращается. Все основные ереси представляют собою подобный рационализм в применении к догматам.  Рационализм,  как такое злоупотребление разумом, имеет источником гордость разума, понимаемую не в смысле  личной  горделивости  отдельных  философов - ересеологов, но в объективном смысле - незнания им своей собственной природы, границ и состояния. Следовательно, на языке современной философии можно сказать, что философствующие ересеологи повинны в догматизме, в отсутствии критического осознания границ разума.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6